— Тут-то и выяснится, что нищета, болезни, обида слабого сильным нисколь не убыли. Но я не о том, — господин де Роскоф теперь внимательно вгляделся в лицо молодого человека, столь внимательно, что тот зябко передернул плечами, словно холод подземных сводов сгустился. — Пора уж тебе ворочаться дабы длить черное дело, за коим ты послан, юноша, но я тебя задержу малость. Твое лицо еще не изрыто пороком, и я почти уверен, что ступить на пагубную стезю тебя толкнули намеренья самые благие. Но благими намереньями, говорят в народе, и вымощена дорога туда, куда ты уже следуешь. Едва ль я сумею принести тебе пользу, но Божий промысел неисповедим.
— Неужто Вы хотите меня агитировать за короля? — молодой человек усмехнулся, хотя усмешка его получилась кривою. — Сие была бы изрядная наивность.
— Я всего лишь хочу честных ответов на несколько вопросов вовсе не секретных.
— Коли так, я отвечу.
— Верно ль то, что Верньо посажен уже в тюрьму и ждет гильотины?
Кто таков Верньо Елена знать не знала, однако ж этот вопрос отчего-то смутил синего.
— Это правда, но он ведь теперь с Роланами и Бриссо, — потупив голову, однако ж твердо сказал он.
— С Роланами? Не с теми ли Роланами, коим рукоплескал плебс Парижа? С Бриссо? Не с тем ли, что затеял первый смутьянский листок? А сам Верньо? Не он ли первый призвал год назад к свержению законной власти? Разве есть что либо общее меж сими Роланами, Бриссо, Верньо и нами, шуанами?
— Разумеется нету! — гневно взвился молодой санкюлот.
— Не было, ты хочешь сказать, юноша, — де Роскоф улыбнулся. — Теперь уж есть. Это общее — гильотина. Ты молвил давеча, что уж был бы мир и порядок на ваш лад, когда б ни шуаны. Разуверься. Запомни лучше, что я скажу тебе на прощанье. В возрасте двадцати четырех годов довелось мне, единственный раз в жизни моей, путешествовать морем дальше Ла Манша. Опытные мореходы много рассказывают о штормах и ветрах, однако ж моему пути Натура благоволила. Небо было чисто, ветры столь послушно надували паруса, будто капитан положил им за то плату, как шутили офицеры. Сущим парадизом было бы то плаванье для пассажиров, когда б ни одна досада — крысы. Гадкие твари пробовали вперед нас нашу еду, прыгали по ночам на койки, портили вещи, пугали дам и детей. Словом, от них не было спасу. «Пора, сударь, очистить судно от нечисти», — молвил мне как-то утром добрый матрос Альбер. Благое намеренье, только возможное ли? Я слышал уже, что кошки от корабельных свирепых крыс не спасенье. Скорей нещасный зверок погибнет сам. Я выразил Альберу свои сомнения. «А вот извольте поглядеть, какую мы находим на крыс управу!» — отвечал тот. Со скуки я внял его совету. Матрос велел мальчишке- юнге наловить крыс, тот и впрямь поймал дни за три много — не мене двух дюжин. Однако что толку — ведь их остались в трюмах сотни! Вдвоем они приволокли старый котел, что уже не годен был на камбузе, установили его на палубе и вытряхнули внутрь всех тварей из клеток. Сверху они прикрыли котел, но оставивши при том доступ воздуху. Я положительно терялся в догадках, меж тем, как Альбер и мальчишка, казалось, вовсе о крысах позабыли. Я же то и дело прогуливался к котлу, о стенки коего скреблись изнутри десятки когтистых лапок. Изнутри доносились шум и отчаянный писк. Я не знал, сколько могут прожить крысы без воды и пищи, однако, это было явственно дольше, чем я полагал. Я начал сожалеть о мерзких, но все же злощастных тварях — добрей было б перебить их сразу, думалось мне. Дни шли, но писк не умолкал. Наконец сделалось тихо, разве что одна или две крысы еще скреблись внутри, но уже не пищали. «Вот и сварилось без огня наше кушанье!» — засмеялся юнга, приложивши ухо к стенке котла. Они сняли крышку и опрокинули котел прямо на палубу — я заране сморщил нос. Напрасно! На досках заметалась всего одна, вполне живая, особо крупная крыса. Вид мерзостной гадины был злобен, бурая шерсть топорщилась, слипшись местами в черные сосульки, голый хвост напоминал вылезшего после дождя исполинского червя. Но где ж… Я заглянул в лежащий на боку котел: он был пуст, совершенно пуст! Холодная испарина выступила на моем челе от отвратительной догадки. «Да, сударь, сие — крыса-людоед, верней сказать, крыса-крысоед, ибо она питается собратьями своими, — с хохотом пояснил юнга. — Мы на море называем таковых — крыса-тигр. Единожды отведавши мяса своих собратьев, они не охочи ни до какой другой еды!» Меж тем отвратительная крыса, пометавшись немного по доскам палубы, стрекнула в трюм. «Она не успокоится, покуда не съест их всех, — добавил матрос. — И, верите ли, под конец станет размером с кабанчика. Когда корабль очистится, мы ее легко прибьем — неподвижную с жиру и неспособную пролезать в щели».
— К чему сия отвратительная аллегория? — Казалось, покуда длился обстоятельный рассказ де Роскофа, молодой человек обрел спокойствие. Теперь он говорил без гнева, а перед тем внимал противнику своему старательно, быть может и противу своей воли.
— Полно, Вы не глупы и получали образование, я вижу, — перейдя с «ты» на обязательное обращение, господин де Роскоф отбросил и мягкую доверительность. — Природа Зла, коему Вы служите, паразитарна. Только потому в революционном котле еще так много крыс, что собратья Ваши сыты кровью дворян, крестьян, священников и шуанов. Чем меньше нас останется, тем скорей вы оборотитесь друг на дружку. Полагаю, что сперва кто-нибудь съест Дантона — скорей всего то будет Робеспьер.
— Робеспьер и Дантон — надежные союзники против бриссотинцев, — республиканец даже усмехнулся словам старого шуана.
— В марте оба мерзавца принимали «декрет» об их Чрезвычайном трибунале, об этой шайке убийц, — невольно вмешался в поддержку врагу де Ларошжаклен. — В апреле Робеспьер выгораживал Дантона, когда того поймали за руку на казнокрадстве.
— Робеспьер пожрет Дантона, — твердо возразил господин де Роскоф. — Когда б то было пристойно, я побился бы об заклад.
— Так Робеспьер и будет крысою-тигром? — спросил Ан-Анку. Казалось, куриозный спор с синим затянул всех.
— Быть может… Быть может и Робеспьер. Но скорей всего не он. Скорей всего крыса-тигр ныне — бойкой, но мелкой крысенок, вовсе еще безвестный. Едва ль мы ныне даже знаем его имя, — вздохнул де Роскоф.
— Но что станется, когда сей тигрокрыс пожрет всех собратьев, батюшка? — Нелли казалось, что свекор рассказывает страшную, но завораживающую вместе с тем сказку. Словно все понарошку рядом с этим человеком, а она опять — маленькая Нелли, которую всесильные взрослые оберегут от любого зла. Забытое, давнее, теплое чувство!
— Не забудь, крыса-тигр не может кормиться ничем, кроме плоти себе подобных! Пожравши всех у себя, он пойдет на иных. Будет война.
— Но война и ныне идет, — сказал кто-то из шуанов.
— Та будет всемирной войной, и докатится хоть до подножий Египетских пирамид. Сие, конечно, шутка, друзья мои, но война захватит многие страны и принесет неисчислимые беды народам. Одним вить отлична корабельная крыса-тигр от тигра-человека: последний наделен разумом! Подумайте, разум человеческий в теле людоеда! Его снедает не только жажда крови, но и жажда власти. Едва ль будет странным, если он захочет почестей больших, что довлели прежде венценосцам, возжаждет трона, того самого трона, ради ниспровержения коего все и затевалось!
— Революционер не станет вожделеть о троне, я слушал безумца! — Молодой синий резко взмахнул рукою, так, словно бы в ней была сабля.
— Когда падет голова Дантона, попытайся вспомнить сии слова, юноша. Когда на трон потомков Святого Людовика вскочит крыс-людоед, вспоминать уж будет поздно. — Господин де Роскоф повернулся спиною к синему.
Двое крестьян тут же нахлобучили на голову молодому человеку мешок.
— Ну мочи нету, чтоб синего видеть, да не убить, — заявила мадемуазель де Лескюр вослед республиканцу и сопровождавшим.
— Опять ты с глупостями, Туанетта, — отмахнулся де Ларошжаклен, впрочем, ласково улыбнувшись девушке. — Можете себе вообразить, сударыни, сия особа приучила своего жеребца, Геркулеса, валить синих с ног и добивать копытами.
— Ну, и чем оно плохо? — Девушка надула губы.
— Было б хорошо, когда б твой Геркулес делал сие без своей всадницы, — возразил де Ларошжаклен, очевидно для давний спор. — Воображаешь, тебя пуля не берет?
