чтобы перебрать с собою наедине наломанные дрова. Вот вить странность, у ней возникло сейчас чувство, что и подруга укрылась среди неумело подстриженной хвои с подобными же намереньями. Но Катька же, вроде как, ничего не натворила. Либо — похуже чем Нелли, натворила что-то неладное в собственной душе. Рука молодой цыганки, потянувшаяся сорвать мелкий темный розан, застыла, сжимая колючий стебель. Ровно и шипов не чует…
Нелли решительно спустилась в садик, прошла к неуклюжей, загробного виду скамейке на львиных каменных лапах.
Катя обернулась и кивнула подруге, но как-то все слишком медленно.
— А скажи, Катька, как это Иеремия выспросил синего без магнетических зеркал? — Спросила Нелли, чтоб хоть чего-нибудь сказать. — Нифонт по-иному все делал.
— И, скажешь тож, Нифонт, — Катя неожиданно оживилась. Нелли даже подумалось было, что недобрая задумчивость подруги ей попросту примнилась. — Нифонт работал, как его отец да дед работали. А Ерёмка — другое дело. У них вить в семье целая наука, как злые уменья от рожденья развивать. Уже четырех годов должно уметь чужому человеку так в затылок уставиться, чтоб тот обернулся на тебя. Тут, я чаю, и глядеть надобно выучиться подолгу не мигая, и всею силою в этот самый взгляд уходить. Ох, не враз такого добьешься. Пятилетка должна мелкая живность слушаться, вроде щенят. К осьми годам уж надо помаленьку с лошадью слаживать. Долгая наука, и лаской и таской вколачивается, и, главное, великими трудами.
— Ну, это я и без тебя догадываюсь, хоть эдаких подробностей и не слыхала. А какое ж для Иеремии исключенье?
— У них в хозяйстве заместо кошки больших ужей держали, — Катя улыбнулась с какой-то нежданной мягкостью. — Уж он взаправду лучше от мышей. Хотя кошку-то, правду сказать, молоком можно и не баловать, а вот ужу беспременно каждый день блюдечко поставь, иначе к дому не привяжется. Понятно, дети с ними баловались, и Ерёмка, и три его сестры. Был он двух годков. Мать по хозяйству захлопоталась, девчонки при ней, никто и не глядел, как он на огороде играет. А потом глядят — нету мальчонки. На дворе не видать, на огородах не видать, а вокруг хозяйства просека у них была, до лесу малому самому не добраться. Куда дитё подевалось? Мать, понятно, напугалась кабы зверь не уволок, сама помнишь, какие там места. Бегает, кличет, нет как нет. Бежит, а на задах вроде как яма раскрылась, аршина в три в обхвате. Глянула вниз да обомлела. Гадюки там, оказалось, на зиму гнездо себе свили, огромное. Дитенок, видать, прыгал сверху, да и провались. Сидит Ерёмка в яме, а змей растревоженных там не меньше дюжины.
— Брр, — Нелли поежилась. Раз Иеремия жив-здоров, то, надо думать, противоядия у людей Крепости нашлись. А все же жутко представить младенца в земляной яме, из стен коей, словно бы ожившие корни древесные, лезут змеи.
— Так он сидит там, — Катя продолжала улыбаться, — улыбается, песенку какую-то гулит. Двух гадюк на шею себе повесил, одной голову обкрутил, а из четвертой ручонками узлы вяжет, ровно из веревки. Привык, вишь, ужами-то забавляться домашними. Так мать незнамо сколько стояла столбом — боялась змей лишнего рассердить. Так уж и пришлось ей дождаться, покуда дитё самое не наскучило змеями. Сам он их поснимал и стал из ямы карабкаться, тут уж она его и подхватила да прочь! Ни единого укуса, мать покуда глядела, уж приметила, что гадюки-то ровно шелковые были. Нифонт о ту пору в отъезде был, в китайских краях, но уж как воротился, она все рассказала. Тут Нифонт и понял, что Ерёмка уродился таков, какими в ихней семье всю жизнь быть научаются. И то, мать его была хоть сама из немудреных девок, но дед ее духов умел бубном скликать. Такой у айротов называется шаман. И вправду сказать, все китайские да прочие дела Ерёмка играючи одолел, а уж с тринадцати годов с ним и сам Нифонт не тягается.
— Что-то ты больно много о том знаешь, — подозрительно заметила Нелли.
— Случаем, — Катя густо покраснела. — Покуда занимались тем сем, так слово за слово…
— Слушай, Катька, а ты не влюбилась ненароком?
— Нет, — отчего-то предположенье о стреле Амура произвело на молодую цыганку довольно странное действие. Теперь она не глядела смущенною, напротив, воспряла словно бы в гневе. Краска замешательства, казавшаяся ей необычайно к лицу, сменилась некрасивою бледностью. — То есть да, твоя правда, и вовсе худо, коли уж и со стороны видать.
— А чего ж тут худого? — Нелли улыбнулась. — Худо я ваши обычаи понимаю, что верно, то верно, но ты, вроде как, женщина вольная? Или в том дело, что ты старше будешь?
— Да глупости, — отмахнулась Катя в горькой досаде. — Моложе, старше, пустое. Не помнишь разве, кто я?
— Ах, вот оно что, — Нелли сочувственно кивнула. — Ты — племени лавари, из князей цыганских. Он, стало быть, тебе не ровня.
— Опять ты не понимаешь! — Катя выпустила, наконец, розовую ветку, так и не сорвавши себе бутона. — Разве в том дело…
— Ну, так либо говори в чем, либо пойду я, без твоих амуров хлопот много. — Нелли притворилась, что приподымается со скамьи. По детской памяти знала она наверное, что подруга сейчас не вытерпит.
— Мы по древним правдам живем, не по новым, — Катя глядела куда-то мимо Нелли, на чахлый цветник. — Через них весь мирострой иначе глядит.
— Да помню я, осквернение порога то самое, опять же мертвецов ты боишься…
— Не боюсь. Ну, почти не боюсь, — поправилась Катя, поймав насмешливой взгляд подруги. — Боялась покуда разуметь не могла, что к чему. Мы, цыганы, людишки не трусливые. Страх у нас вроде как подсказка, в крови живущая. Кровь она умная, знает, что запрет в человека только страхом втемяшить можно. Ну, ладно, не только. Еще бывает противно когда так, что мочи нету, тож не переступить. Хотя страх все ж таки крепче схватывает.
— Ну, не думается мне, что с этим молодым человеком ты б умерла со страху, оказавшись ночью под одною кровлей, — поддразнила Нелли. — И что противен он тебе безмерно, извини, не похоже.
— Ну мало ль еще приметок для знающего человечка, — лицо Катино сделалось скучным. — Перечислять все времени не достанет, сама ж говоришь, хлопот много.
— Так говори просто, в чем суть.
— По сердцу мне Ерёма, врать не буду, мало кто так по сердцу казался, — вздохнула Катя. — Нето, что с полуслова друг дружку понимаем, с полувзгляда. Только он, вишь, крови-то проклятой. В крови все дело. Злых знаний у нас, лавари, может и немногим помене будет, нежели у потомков того Мелентия. А вот проклятия на нас нету. Нельзя с проклятым любиться, свою кровь от этого зачернишь, даже коли дети прямиком с того не пойдут. Любым детям чернота из оскверненного сосуда перельется. А моя кровь — дорогая, царская. Мало лавари-то по земле бродит.
«И тут свои толкованья Чаши Граалевой, — невольно усмехнулась Нелли. — Куда от нее денешься?»
Дело, тем не менее, представлялося сериозным.
— Сам-то он понимает? — спросила Нелли, хотя могла б и не спрашивать.
— А то нет? — Катя вспыхнула. — Когда тебя сызмалу учат, что никого рукой тронуть нельзя, да хлеб ни с кем нельзя преломить.
— Катька, а из-кого ж они в Мелентьевом роду жен-то берут, все хочу спросить?
— Ну, по покаянию некоторые девушки из Крепости шли, за немалые грехи. Не случалось таких, из айроток брали жен, как вот Нифонт, но и там все не просто. Ну и довольно о том. Чего разговоры-то зря разговаривать? Чему не бывать, тому и миновать. Ты вот лучше гляди, кабы тебе Парашку тут не оставить. Сдается мне, что оставишь.
— Я сама одно время думала, что ей Ан Анку глянулся, — возразила Нелли. — А только знаешь, Катька, у ней кто-то в России остался.
— Быть не может, — Катя так изумилась, что позабыла от удивления свои собственные кручины. — Сама тебе сказывала?
— Нет.
— Значит, сочиняешь. Быть не может, чтоб у Парашки на родной стороне кто-то был. — Катя решительно уселась на скамью супротив Нелли. Сидела она, как обыкновенно, некрасиво: подавшись плечами вперед и уронив сведенные замком руки в подол меж разведенных коленей. В детские годы Нелли
