каждому по-хорошему сказать суровое слово «надо».
Тоска и скука — эти болезни не привязались к ней. Рязанскую деревню свою вспоминала без грусти. И то больше в песнях. Петь любила, но песни ее поколения грустными не были. Слезные жалобы на судьбу — старинные прабабкины песни — не задевали за сердце. В песнях этих была жизнь, но не ее, а чья-то чужая, и не всегда понятная.
Ее жизнь, ее любовь, немного суровые, но от этого ничуть не терявшие своей горячей и яркой прелести, были здесь. Оглядываться на прошлое она не хотела. Будущее? Его все равно не увидишь, пока оно не придет. Она не боялась будущего, зная, что оно — лучше, чем настоящее, а если встретятся невзгоды, так ведь она не одна.
Они поселились в леспромхозе одними из первых. Сначала жили в общем бараке, где была отгорожена небольшая комнатка, потом построили дом, и она постаралась заполнить его теплом и уютом, чтобы залётко ее всегда стремился домой, к ней, чтобы всегда любил ее, здоровую, сильную, неувядаемо красивую дролю свою, чтобы ценил ее помощь и знал, что во всем: и в работе, и в беде — она с ним.
В доме тихо. Мальчики еще не пришли из школы. Обед стоит в печи. Иван Петрович должен сегодня вернуться из города. От него получена пространная телеграмма, что едет не один, с ним старый друг, фронтовик — инженер Корнев, Виталий Осипович, что его надо встретить как родного и приготовить угловую комнату.
Поезд приходил в два часа дня. Валентина Анисимовна постаралась приготовить обед лучше, чем всегда, потому что залётко сказал: «Надо встретить». Угловую комнату — кабинет Ивана Петровича — она прибрала, на диване устроила постель, телефон велела перенести в столовую.
Было сделано все, как сказал муж, хозяин дома, и как могла сделать любящая жена. Она не старалась угодить, это получалось само собой, и, делая что-нибудь для мужа, она всегда улыбалась спокойной умной улыбкой.
Она сняла свой полотняный, обшитый каймой фартук и в голубом халате присела к столу. Аккуратно зачесанные назад гладкие волосы немного растрепались. Вот такую, простую, домашнюю, ее особенно любил Иван Петрович.
Она сидела и ждала.
За окном послышался долгожданный скрип полозьев. Оставляя на дороге мокрый синий след, прошумели широкие сани, увлекаемые черным рослым конем.
Она бросилась навстречу, вспыхнув радостью, как девушка. Иван Петрович, твердо ступая, прошел по коридору и, широко распахнув дверь, пропустил вперед Корнева. Вместе с ними ворвался свежий запах снега. Муж сбросил тулуп и шапку, провел по усам ладонью и крякнул, как после хорошей рюмки.
— Здравствуй, дроля, заждалась?
Она порывисто и вместе с тем томно вскинула полные руки на его плечи. Знакомый запах табака и такое родное прикосновение жестких усов. Поцеловав его долгим, крепким поцелуем, она певуче и быстро прошептала:
— Заждалась, залётушко мой.
Обнимая ее плечи, он прошел на середину кухни. От него слегка пахло вином. Ну и что ж из того, почему и не выпить, если все хорошо.
Виталий Осипович заметил все: и нежный румянец девичьего смущения на полном лице Валентины Анисимовны, и ее на мгновение затуманившиеся желанием глаза, услыхал ее быстрый шепоток и понял — здесь живут согласие и любовь.
Согласие и любовь. Дом его друга отныне становится и его домом. Это сразу понял Виталий Осипович. Понял с первых шагов, с первых слов, и первые слова были о нем:
— Вот, дроля, это и есть друг моей юности.
Виталий Осипович склонил голову, пожимая теплую руку, протянутую ему от чистого сердца.
Все о нем рассказал муж Валентине Анисимовне, а чего недосказал, поняла сама. Разве много надо говорить о том, чем потрясено сердце.
Она увидела его лицо, без румянца, желтоватое от долгого пребывания в госпитале, его глаза, в минуты возбуждения вспыхивающие нездоровым блеском, и широкие брови, разделенные на переносице глубокой складкой. Увидела и поняла: много досталось горького на его долю, не поскупилась судьба.
Прибежали из школы сыновья. Еще на улице они узнали, что приехал отец, и поэтому очень торопились. Было слышно, что приближаются мальчишки горластые, стремительные, жизнерадостные. Но все это осталось за порогом. В дом вошли два самых примерных мальчика, если только примерные мальчики походя валяются в снегу и сбивают на затылок меховые ушанки. Им дали веник и прогнали стряхивать снег.
Потом они вошли строгие, подтянутые, как и полагается мальчикам при виде живого героя своих необузданных мечтаний.
— Знакомься, Виталий, мое потомство, — Иван Петрович присел и, обнимая сразу обоих сыновей, подтолкнул их к Корневу: — Вот они у меня какие!
Корнев протянул им руку как большим.
— Михаил, — четко произнес старший, вытягиваясь по-военному.
Ему было девять лет, и он понимал значительность момента. Ведь он первый в поселке пожал руку героя. Этим не сумеет похвалиться ни один из его товарищей.
Младший, Ваня, ничего такого не понимал. Он только осенью пошел в первый класс и еще продолжал принимать слова и события в их прямом значении. Но так как взрослые часто не учитывали этого и их слова расходились с его понятиями, то он иногда не доверял им.
Мама вчера сказала, что скоро приедет папин друг, который был на фронте, фашисты его ранили, и поэтому, когда он будет у них жить, надо вести себя хорошо, не шалить и не плакать.
Ваня ожидал увидеть богатыря, окровавленного, в повязках, но все еще полного сил, а тут стоял человек ростом меньше отца, бледный, исхудавший и никаких ран у него что-то не заметно.
В сердце мальчика вкралось сомнение. Он нехотя вложил свою руку в протянутую ладонь и вздохнул, заподозрив обман.
Отец выпрямился и, положив большие руки на стриженые головы мальчиков, ласково оттолкнул их:
— Ну, бегите.
Они отошли к столу и оттуда наблюдали, каждый по-своему воспринимая события. Оба с сердечным замиранием ждали от необычного гостя каких-то необыкновенных поступков. Но ничего особенного не произошло. Все оказалось до обидного просто. Виталий Осипович снял в кабинете отца китель и в обыкновенной белой рубашке пошел умываться.
Сомнения точили бесхитростное сердце Вани.
— Миша, — спросил он шепотом, — а где у него раны? Ведь должны же быть.
Старший отрывисто ответил:
— Не видно. Под рубашкой, наверное. А может быть, на ногах.
— Тогда бы он хромал… Кровь была бы.
Старший молчал.
— Это и не герой вовсе… А? Миша? — разжигал свои сомнения маленький Ваня.
Но Миша одним ударом сразил все сомнения:
— А ордена? — спросил он. — Видел, сколько?
Мальчики не заметили ни угластых лопаток, что ходят под рубахой героя, ни теней вокруг его глаз, ни строго сведенных бровей. Это заметила их мать. Она, не сдержав жалости, провела мягкой своей рукой по его спине:
— Эх, человек, человек…
Иван Петрович засмеялся:
— Ну, теперь считай, пропал ты, Виталий. Она тебя под страшную казнь подведет. Кормить ежеминутно будет…
— Не пугай. Как-нибудь переживу.
— Да уж придется. А ты не робей. Я тебя не дам в обиду: так прижму на работе, спать забудешь. Ты, дроля, не делай страшные глаза.
