сама посмеивалась иногда над своими давнишними страхами.
Шагая по доскам лежневки, она увидела далеко впереди фигуру человека. Он сидел на поваленной сосне у края дороги.
Она узнала Тараса Ковылкина.
Он сдержанно поздоровался с ней, приподняв над головой кубанку, и пошел рядом, по соседней ленте дороги. Она спросила, почему он сидел здесь.
— Вас дожидался.
Она удивленно посмотрела на Тараса. На его смуглом лице, немного скуластом, по-славянски правильном, блуждала трогательная детская улыбка.
— В лесу ни одного лесовоза, думаю, вам боязно одной. Да и приустал я немного.
Он говорил спокойным окающим баском сильного человека, и Марине казалось, будто все слова, составленные из одних «о», неспешно скатываются с его губ.
Он шел слегка прихрамывая. Марина знала, что у него отморожены ноги и поэтому он не попал на фронт, что он здесь родился и вырос, отсюда ушел в армию и сюда вернулся после ранения. Молчаливый, сдержанный лесовик.
Эта сдержанность всегда нравилась Марине. Тарас часто заходил к ней в будку после работы. Сидел, говорил мало, но казалось, что если он захочет, сможет говорить без конца, и если развернется во всю грудь, то удивит всех непомерной силой своей. Был он скромен, как девушка, и трудолюбив, как настоящий коренной лесовик.
— Вы давно здесь? — спросила она, чтобы начать разговор.
— Нет, недавно, с начала войны.
— Это много. Не скучно?
— Другие больше живут. Не скучают. Я в лесу родился. Недалеко отсюда.
И, начав так, неожиданно для себя рассказал ей всю свою жизнь. Он сирота. Из детского дома попал в крестьянскую семью. Учился в сельской школе. Закончил семилетку. Сторона была лесная. Жег уголь, гнал смолу. По тихой речушке гонял лес. И снова учился. Наверное, учился хорошо, жадно, любовно, потому что, когда говорил об этом, Марина заметила, он понижал голос и лицо его светлело. Так вспоминают о самом задушевном. Закончил семилетку, собирался в техникум, но началась война с Финляндией. Потом долго лежал в лазарете…
— Почему же не учились после фронта?
Нахмурившись, Тарас сказал:
— Не до этого было. После госпиталя собирался, да тут новая война. Вот так и опоздал.
Марина заметила, что еще не поздно. Но он твердо отрубил:
— Об этом рано говорить. Вот кончится война, там посмотрим. Есть у меня план.
Но какой план, не сказал. Дальше шли молча, и Марине это понравилось: человек не должен говорить о своих планах, пока не приведет их в исполнение. Она и сама не любила говорить о своем сокровенном. Скажет, когда придет время, и тому, кому нельзя не сказать.
Как бы угадав ее мысли, Тарас повторил:
— Рано еще об этом говорить.
Когда они подходили к поселку, он сообщил, что сегодня приехала кинопередвижка.
— Пойдете?
Она согласилась, и он обещал занять ей место.
После обеда они сидели в тесном, переполненном зале. Места были не нумерованы, и каждый, купив билет, устраивался, где мог. Тарас, придя в зал спозаранку, ревниво оберегал два места — свое и Маринино.
Перед началом сеанса Марина увидела Виталия Осиповича. Он стоял, притиснутый к боковым скамейкам, отыскивая свободное место. Сама не сознавая, что делает, Марина махнула ему рукой. Он кивнул головой и начал пробираться к ней.
— Потеснимся, Тарас, — чужим, потеплевшим голосом сказала Марина.
Тарас непонимающе посмотрел на нее, потом на приближающегося к ним технорука и медленно поднялся.
— Куда же вы? — спросила она.
— Ничего, ничего, — бормотал он, наступая на ноги соседям. — Пойду к ребятам.
Корнев, усаживаясь, спросил:
— Как это вам удалось удержать место в такой сутолоке?
Глядя на широкую спину Тараса, пробиравшегося к выходу через толпу, как через густой ельник, она ответила скорее самой себе, чем Корневу:
— Сама не знаю, как это получилось.
Картина была старая, лента часто рвалась. Публика вела себя шумно, и это помогало Марине и Корневу молчать. А говорить ей определенно не хотелось. Очень нелегко расставаться со старой одеждой, с которой свыклась. А Тарас? Она никогда не думала о нем так, как подумала, глядя на его широкую спину, исчезавшую в толпе. Она обидела его, и это надо исправить.
Они вышли последними в темную таежную ночь, хрустящую легким морозцем. Идти было скользко.
— Вы домой? Или погуляем немного? — спросил Виталий Осипович и взял Марину под руку. Простота, с какой он сделал это, покорила Марину.
Не отвечая на его вопрос, она сказала:
— В такие ночи я любила бродить по Москве.
— Я мало знаю Москву. Бывал редко. Поговорим о себе. Для этого я и хотел видеть вас.
— Вы хотели этого? — удивилась Марина. — Странное совпадение желаний.
— А разве вы тоже?..
— Да, и я хотела, — ответила Марина так же просто, как он взял ее под руку. — Но теперь не так, как раньше.
Она замолчала, думая о чем-то, а он ждал разъяснения ее слов. Что произошло, из-за чего она изменила свое желание говорить с ним?
Наконец она сказала:
— Я сегодня очень нехорошо поступила с одним человеком, который не заслуживает этого. Вот и терзаюсь теперь. Собственно, я только сегодня поняла его и, кажется, совсем не понимаю себя.
— Что-то очень сложно, — заметил Виталий Осипович. — Вы не понимаете своего отношения к тому, кого обидели?
Вместо ответа Марина сказала:
— Знаете что? Расскажите лучше о себе. А я потом. Мне надо хорошо, хорошо подумать, что я должна говорить вам.
Корнев видел, что девушка чем-то очень озабочена. Кого она обидела? Но Марина молчала, и он понимал: она сегодня все равно ничего не скажет.
Он начал говорить о себе. Марина умела слушать с тем понимающим участием, которое располагает к откровенности. И незаметно для самого себя он рассказал ей то, чего еще никому не рассказывал, считая, что это интересно только ему одному.
Она слушала строго сдвинув брови. Ее бледное лицо светилось в лунном сиянии. Но в темных глазах не было блеска. Наверное, ей самой нелегко жилось в последние годы. Он сказал ей об этом. Она согласилась.
— Нелегко. У вас невеста, у меня мать, сестра. Где они, я и сама не знаю. И мы уже пережили самое страшное. Ведь даже к боли привыкли. И больше не надо говорить.
После небольшого молчания он сказал:
— Забывать тоже нельзя.
— Забывать нельзя, — согласилась она, — особенно вам.
— Почему мне особенно?
— Это надо понять так: мать и сестра — это все, что у меня было, самое родное. Было и… нет. Если они живы — это счастье. Я только теперь поняла, какое это счастье — родные, свои, любимые. Но их нет.
