Гоги Бригвадзе. Все здесь и все ликуют. Здесь, на севере диком, нет одиноких людей. Что это толкует ей Виталий Осипович о жизни, о счастье? Разве о счастье расскажешь? Ведь так хорошо кругом, столько счастья во всем, что свои маленькие горести тонут в нем, не оставляя следа.
В центре круга лесорубы обступили Ивана Петровича. Его подхватили сильные руки и поставили на высокое крыльцо диспетчерской. Требовали, чтобы он сказал что-нибудь, кричали «ура!». И когда он начал говорить, стало тихо, так тихо, как в самую морозную ночь, когда, кажется, даже слышно электрическое потрескивание призрачных лучей северного сияния.
— Товарищи, — негромко сказал Иван Петрович, — дорогие мои товарищи!
В наступившей тишине послышался легкий шум, звонко рассмеялась девушка, словно льдинка упала с крыши на весенний лед.
— Мы за свое счастье сражались и завоевали его. Теперь начинаем это счастье строить! — сказал Иван Петрович.
В тишине кто-то вздохнул, кто-то хлопнул по плечу друга: «Эх, друг!», кто-то обнял подругу, шепнув ей: «Про нас это, подруженька».
— Верно! — послышался чей-то голос. И словно эхо прокатилось по тайге от одной звонкой сосны до другой:
— Правильно!
— Точно!
И вот снова все заговорили, закричали. И все-таки никто не сказал бы, что нарушен порядок, что смята тишина, что оратору мешают говорить. Разве кому-нибудь может помешать шум тайги под весенним ветром? Шумит тайга, а человек делает свое верное, свое значительное дело.
Женя потеряла в суматохе Виталия Осиповича. К ней подошел Мишка Баринов, она протанцевала с ним. Он спросил, когда она уезжает. И вздохнул:
— А я остаюсь.
Она ответила, что никуда уезжать не собирается, и пошла искать Корнева. Она видела его на крыльце, а потом он исчез в радостно бурлящей толпе.
Хрипя сигналом, в лес шла машина, чтобы привезти оттуда грузчиков, которые не приехали с первой машиной. Люди перед ней расступались и снова смыкались. Тогда Женя вспомнила о Марине. Она сидит в будке одна и, пока не пройдут все лесовозы, не сможет присоединиться к общему веселью. Бедная Марина. И Жене очень захотелось увидеть ее. Она побежала за машиной и на ходу прыгнула на подножкну. В кабине сидел Гриша. Он медленно вел свой лесовоз сквозь ликующую толпу. Она села рядом с ним.
Марина стояла на пороге избушки. Подруги обнялись и поцеловались.
— Как хорошо, что ты приехала, Женюрочка! В такую ночь и быть одной! Мы все время по телефону переговаривались. Леша, знаешь, что придумал? Смотрит в окно, как танцуют на площадке, и передает по линии. Репортаж с площади Победы! Выдумает же — площадь Победы! И речь Ивана Петровича передал, словом, полная радиопередача. Умница этот Леша.
Потом спросила Женю, что она делала весь вечер.
— Танцевала! — упоенно воскликнула Женя, тряхнув головой.
— С ним?
— Да.
— Ты неисправима, Женька.
— Да! — счастливо сказала Женя.
ПИСЬМО ОТ КАТИ
После той памятной ночи Женя новыми глазами увидела тайгу и себя, и свое место здесь. Она стала спокойнее, сдержанней. Конечно, она любила по-прежнему — нежно и ясно. И по-прежнему отказывалась понять, почему она не имеет права на эту любовь.
Понять это не легко. Хорошо Марине: у той все продумано, она не даст увлечь себя, она сильная и гордая. Понять это не легко, а заставить себя не любить еще труднее. Но Женя и не подозревала, что делается в сердце подруги.
Как и всегда, в этот вечер Женя после дежурства осталась с Мариной в тайге. Сидела на обычном месте — на скамеечке у диспетчерской.
Неслышно подошел Гольденко. Он казался удрученным и растерянным. От былой его славы остались только закрученные в колечки усы, да и то один уже печально опускался, показывая, что хозяину опять не повезло.
Он поморгал красными веками, погладил конус подбородка и вздохнул:
— Улетаете, девочки?
Женя фыркнула, Марина безразлично сказала:
— Придет время — уедем.
Он еще раз судорожно вздохнул и присел на пенек.
— Нельзя тут жить. Завянет в тайге, в болоте вся радость-красота.
— Чья, Семен Иванович, твоя?
— Хо! Да разве я о себе?
Подумал и сообщил:
— Человек — игрушка судьбы, а жизнь — быстротекущая проблема.
Девушки рассмеялись. Гольденко скорбно посмотрел на них, подождал, пока они кончат смеяться, поднялся и торжественно произнес:
— Выходя из вещества этого дела, выпил я от огорчения. Не хотят у нас людей понимать.
Девушки удивились. Как будто все шло хорошо. Гольденко работал в лучшем звене, получал премии, задирал нос и вообще, казалось, был всем доволен.
— Эх, ничего вы понять не можете!
Он опять уселся на пенек, пристально посмотрел на подруг и горестно вздохнул:
— Тарас меня обидел. Ну, чем я хуже Юрка? А? Скажите. Ему премия — и мне премия, ему ордер на валенки — и мне. А теперь, что получается? Он мальчишка, мамину, извиняюсь, титьку не забыл, а ему звание — мастер.
— А ты?
Гольденко ударил кулаком по колену.
— И я мастер! Мальчишка меня догнал! Сколько я лет потерял. Целую жизнь. Я, может, здесь первый раз свое имя-отчество услыхал. От этого не отступлюсь.
И мечтательно добавил:
— Семен Иванович Гольденко. Во!
Он горделиво приосанился, подумал и вздохнул:
— Тю! Да что вы понимаете, Марина Николаевна? Вы, извиняюсь, еще молодые, невинные на поле жизни, цветок душистых прерий. С Тарасом только слон работать может или белый медведь. А я работал и буду работать. А почему? А потому, что, обратно я говорю вам, Марина Николаевна, здесь человека ценят. Кто я был и кто стал? Тарас орден получил, был лесоруб, стал инструктор. И я добьюсь.
— Пьяный вы, Семен Иванович, — поморщилась Женя. — Шли бы спать.
Надев шапку, Гольденко махнул рукой:
— Эх, человека не понимают!
И побрел прочь от диспетчерской.
Стояла ночь, но в избушке не зажигали огня — так было светло, что даже клеточки диспетчерского графика на столе были ясно видны.
Телефонный звонок. От четвертой отправился лесовоз. Марина вышла встречать. Шофер передал ей письмо, пришедшее с вечерней почтой. Знакомый, такой знакомый почерк.
— Женя! — крикнула она. — Письмо! От Катюши моей! Подожди. Сначала сама прочту.
Они присели на скамеечку у двери. Марина разорвала конверт. На ее колени выпали два одинаковых
