— хулиганка рыжая. Последние сомнения в реальности происходящего, помахивая крылышками, упорхнули в вентиляцию. По телу прокатилась волна облегчения, и я с удовольствием присоединилась к долькиному счастливому реву. Слезы текли рекой, но минуты через три стало ясно, что всех проблем с переизбытком в организме жидкости они не решат. Я торопливо, но аккуратно вылезла из-под обретенного сокровища и встала. Удивительно! Меня даже не качало. Хорошо здесь лечат! Рядом с кроватью стоял стул, на его спинке висела пара полосатых халатов. Один я надела. Долли к этому времени перестала всхлипывать и ревниво наблюдала мою самостоятельность.
— Куда?! — подобралась она, как только я сделала шаг по направлению к одной из двух дверей, находившихся в помещении. — Я с тобой!
Кажется? Или ситуация повторяется?
— Пописать.
— Ладно, — ответила Долли, помолчав, — можешь одна идти. Там другого выхода нет, не сбежишь.
Она показала пяткой на правую дверь. С чего она взяла, что мне придет в голову сбежать? Видно, девочка от переживаний малость тронулась. Почему она жива все-таки? Нет, лучше об этом не думать, сразу начинает затылок ломить. Смотри-ка, какие стены-то развеселые! Не то что в предыдущей палате.
Здесь у нас обойчики салатненькие с пейзажиками и бытовыми сценками из жизни огородных культурок.
Лучок, горошек, огурчики в привлекательных позах. Оч-чень, оч-чень гастрономич-чно!..
Далее созерцать настенную аппетитность помешало катастрофическое состояние мочевого пузыря. Я толкнула дверь в туалетную комнату. Кроме изысканнейшей формы (зависть профессионала!) толчка имелось нечто вроде мини-душа. Немытая кожа азартно зачесалась. Я испробовала стильный унитаз, завела тепленький дождик, разделась и шагнула через розовый бордюрчик. Хилые струйки робко потекли по телу, смывая культурный слой.
— Долька, полотенце есть?
Она принесла полотенце, повесила на крючок. Скинула халат и белье. Тело ее все еще было страшно худым, но она заметно поправилась по сравнению с последними днями болезни. Кожа очистилась от экземы и нарывов. Кое-где после особенно глубоких ранок остались темные следы и шрамики. Долли перелезла ко мне. Она встала так близко, что твердые кнопки ее сосков уткнулись в мои плечи, спокойно обняла, стала целовать в глаза, уверенно отправила руку мне между ног. Ноги я машинально сжала и, кажется, покраснела. Долли чуть отстранилась.
— Ну что ты? — спросила она бесконечно нежно и слегка укоризненно. — Это ведь я, твоя Долька. Я тебя люблю, а ты любишь меня, — объяснила она мне, как ребенку.
Вот тебе на! Почему-то мне и в голову не приходило определить в словах наши отношения. Она была права: я ее любила.
— Давно ты знаешь? — спросила я в смятении.
— Всегда.
— Могла бы и поделиться информацией.
— Сначала ты не хотела знать. А потом я уже не могла сказать — ты бы стала спать со мной и непременно заразилась бы, — просто ответила Долли. — Может быть, тебя смущает то, что я женщина?
Сделаю операцию, роста хватит, хвост пришьют. Но разве это важно?
Она опять была права. Я до обморока и колотья в конечностях любила и хотела сей лысый длинный скелет, и было хорошенько насрать, к какому полу фауны или роду флоры он относится. Будь Долька даже красным слоном или кактусом, я все равно бы ее любила. Только ее.
Долька провела чуткими губами мне по виску, по влажным волосам, шепнула нетерпеливо:
— Уже можно?
— Ага! — хрипло выдохнула я, подняла, наконец, недогадливые руки и погладила свое сокровище там, где ей хотелось. Я точно знала, где. Она радостно муркнула, нежно цапнула меня в губы, мир закрутился, потерял значение, исчез к чертям. В бескрайней, пустой доселе вселенной трепыхалось единственное понастоящему живое, абсолютно новорожденное, счастливое своей цельностью существо.
Очухались внизу. Мы свились в клубок и переплелись, как прутья в корзине, лежа в дурацком розовом сливном корытце. С больничного неба брызгал неутомимый грибной дождичек, и пялился укоризненно отчетливо видимый из этой позиции глазок телекамеры, замаскированный под плафон.
— Долька, ты — зеленая.
— Въелось, никак не отмоюсь.
Мы расцепились. Глаза наши встретились: ее — серые и длинные, мои — ярко-фиолетовые. Мы расхохотались. Мы мокли, смеялись, и совершенно никуда не торопились. Впереди неожиданно оказалась целая жизнь.
— Ленка!
— Да?
— Спасибо.
61
Они заняли желтую деревянную скамейку, отгородившуюся от ветра лохматым кустом сирени.
Тролль разглядывал царапину на блестящей коже новеньких ботинок, А интеллигентно колупала асфальт каблуком.
— Тролль.
— …?
— Это конец сказки?
— …
— Скажи, что конец. Пожалуйста! Что тебе стоит?
Тролль оторвался от царапины. Сейчас ему можно было дать все его тысячелетия, да еще парочку веков сверху накинуть.
— Конец, — ответил он неохотно. — Почти.
— Я спать хочу. И есть. Пойдем домой?
А поднялась, сделала пару шагов по аллее.
— Нет. Сядь! Ты дослушаешь, — слова, сказанные тоном приказа, в устах Тролля, говорившего обычно мягко и деликатно, прозвучали, как ругательство.
А растерянно вернулась на прежнее место.
— Ладно, — согласилась она. — Послушаем до конца. Только начну я. Лена и Долли были ужасно счастливы вдвоем…
— Какое-то время, — жестко прервал Тролль. — Дня два или три. Пока Лена еще оставалась человеком.
62
Мы с Долькой ни на секунду не разлучались. Мы наплевали на нормы приличия и вели себя, как две крысы, которых постоянно стимулируют через электроды, подключенные к центру удовольствия.
Казалось, мы вот-вот начнем сливаться в одно существо, как в том сне. К сожалению, не только она обрадовалась, что я очнулась. Истомившиеся в ожидании медики ринулись меня измерять, дифференцировать и откармливать. Медсестры, приходящие с процедурами и едой краснели со страшной силой, но в покое нас не оставляли. Нацедили литра два анализов, посчитали пальцы на ногах, поискали
