что на сей раз его слова, не предназначенные для чужого уха, утаить не удалось.
Но вот 7 сентября 1939 года Сталин объяснял руководству Коминтерна свою позицию: «Война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии».
Чем эти слова Сталина отличаются от слов Сталина, приводимых в сообщении «Гавас»? Да ничем. Мысль Сталина в обоих случаях одна: учтите, ребята, борьба идет за мировое господство, и Советский Союз не прочь после того, как империалисты ослабят друг друга, прийти на готовенькое и это самое мировое господство получить.
А что по поводу мировой войны думал товарищ Молотов – правая рука Сталина? Может быть, хотя бы Молотов, в отличие от Сталина, был миролюбцем? Нет. Правая рука Сталина говорит: «Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, что гениальный Ленин не ошибался, уверяя нас, что Вторая мировая война позволит нам захватить власть во всей Европе, как Первая мировая война позволила захватить власть в России».
Как же Молотов планирует захватить власть в Европе? Очень просто: после того как Европа будет истощена и доведена войной до голода, «в этот момент мы придем… со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы… произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая навсегда решит судьбу Европы».
А вот что сообщает Наркомат иностранных дел своему послу в Японии в служебной переписке: «Заключение нами соглашения с Германией было продиктовано желанием развязать войну в Европе». Германию Советский Союз подталкивал напасть на Польшу, а Японию миролюбивый СССР подталкивал к агрессии против США. Наркоминдел так инструктировал своих послов в Японии и Китае: «Мы пошли бы на любое соглашение, чтобы обеспечить столкновение между Японией и Соединенными Штатами».
Просто все эти слова не были предназначены для ушей широкой публики и потому никогда вслух не опровергались.
Сталин фактически отрекся от ленинизма в середине тридцатых. А к концу тридцатых он постепенно начал сбрасывать маску миротворца. Сталин решил, что СССР накопил уже достаточно сил, и пора разворачивать курс в сторону мировой войны. Час пробил!
Но как развернуть столь большой и инертный корабль, как массовая психология?
С помощью пропаганды.
Империя товарища Сталина представляла собой сплошной военный завод, о чем еще будет сказана пара добрых слов. Любовь к войне прививали в миролюбивом СССР с молоком матери. Войной дышало все в красной империи. Война была основным смыслом и главной целью ее существования. В стране товарища Сталина даже дипломаты носили форму, неотъемлемой частью которой было оружие – кортик. А советским писателям и поэтам товарищ Сталин присвоил воинские звания.
Кто такие писатели и поэты и для какой надобности они сдались товарищу Сталину? За что им – погоны?
Здесь нужно понять одну вещь, которую человеку в свободном мире, вообще-то, понять не просто: поэты и писатели в красной империи – это совсем не то, что писатели и поэты в любой другой стране мира. Схожесть названий не должна вводить читателя в заблуждение. В сталинской империи писатель или поэт – это должность. Писатели и поэты Сталина – штатные пропагандисты. Отличие только в том, что обычный штатный пропагандист устно доводит до личного состава воинских частей, колхозов и заводов правильную линию партии – сегодня одну, завтра другую, но неизменно ведущую к светлому будущему. А писатель делает это письменно. Устный пропагандист работает повременно (сидит на зарплате), а пишущий – сдельно (сидит на гонораре).
Обычному пропагандисту трудящиеся задают вопросы, и он на них отвечает – тупо и без затей. Это воздействие на людей через разум. А поэты и писатели – «инженеры человеческих душ», они воздействуют на людей через эмоциональную сферу.
Оказывается, воздействие через эмоциональную сферу с помощью увлекательных историй и вербально-музыкальной ритмики не менее, а даже более эффективно, ибо лучше запоминается та информация, которая людьми прочувствована, то есть эмоционально окрашена. У Сталина были и те, и другие воздействователи, так же как в его армии были и длинноствольные, и короткоствольные пушки. Каждому инструменту – свои задачи.
Если бы у Сталина было телевидение, Сталину было бы еще легче управлять народом. Работники московского телецентра с гордостью говорят, что их телецентр в сутки сжирает столько электроэнергии, сколько ее вырабатывает Днепрогэс. Представляете эту огромную мощность, эти гигаватты, которые можно направить только и исключительно на изменение сознания граждан?.. Но телевидение тогда находилось еще в зачаточном, экспериментальном состоянии. И товарищу Сталину приходилось пользоваться всем остальным, кроме телевидения, – газетами, журналами, радио, кино, книгами, театральными постановками.
Товарищ Сталин понимал важность информационных каналов, через которые осуществляется управление массами. Сам признавался: «Нет в мире лучшей пропаганды, чем печать, газеты, брошюры. Печать – это такая вещь, которая дает возможность ту или иную истину сделать достоянием всех».
Я бы посоветовал самое пристальное внимание обратить на построение этой сталинской фразы. Как сказал бы человек демократического склада, например, Борис Немцов или какой-нибудь, прости господи, Вольтер? Какой-нибудь Вольтер-Немцов сказал бы: нет в мире лучшей пропаганды, чем говорить правду… Или он сказал бы, что нет лучшей пропаганды, чем пропаганда свободы и личной ответственности человека. Что-нибудь в этом духе.
Но Сталин понимал под пропагандой не столько процесс донесения до масс какой-либо идеи, сколько сами инструменты ее донесения. И он был по-своему прав: если у вас есть корыто, вы можете наполнить его чем угодно – картошкой или помоями. Сталина интересовало корыто, а не качество блюд и не процесс еды. Потому что он знал: сожрут, что дадут. Сегодня он бросил массам в корыто одну истину, а завтра, не отмыв тару, загрузил совершенно другую.
Индустрия сталинской пропаганды была построена как любая другая индустрия – она имела свои главки, конторы и управления. Каждое учреждение отвечало за свой фронт работ. Одни отвечали за газеты, другие за книги, третьи за кино, четвертые контролировали их работу…
Предварительным контролем за информацией, а попросту говоря, цензурой, занималось Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит). Оно было создано, едва отшумела Гражданская война – в 1922 году, поскольку большевики остро понимали: без контроля над информаций и массового оболванивания им не удастся удержать в руках власть, несущую народу счастье, мир и изобилие.
Монстр-Главлит пропускал через себя весь поток информации, циркулирующий в стране. Бойцы незримого фронта контролировали газетные статьи и географические карты, пьесы и игральные карты, книги и рисунки, фотоснимки и настенные плакаты. Но одного Главлита показалось мало. Поэтому в 1938 году большевики придумали цензуру цензуры: был учрежден особый институт политредакторов, которые проверяли работу главлитовских цензоров.
Тысячи человек неустанно просеивали информацию перед тем, как она становилась доступной обществу. Вы только прикиньте объем работы: каждый день одно только центральное радиовещание выдавало в эфир 720 машинописных страниц текста. А общий объем радиовещания по всему Союзу, учитывая региональное, составлял 383 часа в сутки. И за всем – глаз да глаз! Все нужно вычитывать и согласовывать перед выдачей в эфир.
Каждое направление курировал свой главк. А порой и не один. Главное управление по делам искусств контролировало, как ясно из названия, искусство, в том числе публичные мероприятия, лекции, доклады, эстрадные номера, пьесы и проч. Параллельно тем же самым занимался так называемый Репертком, который Главлиту не подчинялся, а подчинялся Наркомату образования. В четыре глаза наблюдали. И в составе других министерств тоже были свои цензорские отделы по контролю за информацией. Скажем, в Наркомате иностранных дел существовал отдел печати, который отвечал за работу с иностранными корреспондентами и параллельно с Главлитом и институтом политредакторов цензурировал статьи на международные темы, которые готовились к публикации в самой свободной советской прессе. Втроем
