Постарел, изрядно постарел господин Академии наук коллежский советник и химии профессор Михайло Васильевич Ломоносов! Дорого обошлась двадцатилетняя драка с разбойниками из академии… Не на живот и не на имущество его покушалась немчура, все эти Шумахеры, Тауберты, Миллеры. Науки российские они попирали. Те самые науки, которые Ломоносов почитал благороднее и полезнее прочих дел человеческой жизни, ради которых был убит громом душевный друг Георг Рихман.
Много гонений претерпел Ломоносов в собственном отечестве, о пользе и славе которого ревновал. Не иноземцев ли подразумевал, когда, сидя под арестом, перекладывал на поэтический язык псалом Давида:
Теперь к врагам прибавился достославный Эпинус… А ведь изрядный физик, умница! Нашел сродство между электрическими и магнитными явлениями. В нагретом кристалле турмалина выявил силу электрическую. Занимался бы своим делом — цены бы человеку не было. Нет, втемяшилась астрономия. Попытался предвычислить путь Венеры по солнечному диску. Нимало не усомнясь, статью опубликовал в академическом журнале «Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие». Чертежи привел фальшивые. Тут уж Ломоносов взбесился. За правду в науке он против отца родного восстать за грех не ставил, а тут всего-то немчура. На Академическом собрании резко выступил, сказал, что пользы от статьи никакой, зато смеху и увеселения предостаточно. Эпинус обиделся, подал жалобу. Ломоносов в ответ подготовил обстоятельную записку, которую и прочел собранию в декабре прошлого года. Эпинус на заседание не явился, струсил. Однако, пользуясь безнаказанностью, Астрономическую обсерваторию запер на висячий замок… Полгода пришлось биться, покуда Кирила Григорьевич Разумовский и господа сенат урезонили немца. Два дня тому, как отобрали у Эпинуса ключ, а за явлением Венеры на Солнце положили наблюдать Андрею Красильникову и Николаю Курганову… Припозднились, однако, господа обсерваторы, давно должны прийти. А-а-а, вот они! Гуськом за племянницей шествуют.
Ломоносовский двухэтажный дом окнами смотрел на правый берег Мойки. Сюда же выходили дубовые ворота. Но они всегда на запоре, и гости идут в дом через обширный сад. Из-за стволов перед ними открывается балкон, на котором чаще всего обретается хозяин. Он сидит за дубовым столом в белой блузе, в китайском халате, на котором извиваются огнедышащие драконы.
— Милости прошу, господа обсерваторы! — Лицо Ломоносова расплылось в улыбке, голос негромок. — Простите старика, не встаю — ногами маюсь. Матрена, подавай щи! Да пива со льда не забудь!
Гости поднялись на балкон, сняли шляпы и сели напротив хозяина. Красильников тотчас сообщил:
— Из Сибири пакет, Михайло Васильевич.
— Ну?! Что пишут?
— Никита Попов остановился в Иркутске, а господин Румовский обогнул Байкал и доехал до Селенгинки. Ежели, чают, на одного облака набегут, то другой солнца не упустит.
— Умно решили! Теперь за Венерой три российских города охотятся. Вкупе с Лондоном, Парижем, Римом, Калькуттой и прочими, более сорока городов телескопы вострят. Большой астрономический праздник на земле. — Ломоносов блаженно зажмурился. — День Венеры! Теперь расстояние до Солнца в точности знать будем… Как вы?
— Давно готовы, — четко ответствовал Красильников. — У меня шестифутовая труба, у Николая Гаврилыча — грегорианская. Хронометры установили по мгновению истинного полдня, погрешности и в секунду не будет.
— Что Эпинус?
— Господин профессор от работ отстранился вовсе.
— Туда ему и дорога! — Ломоносов покривил губы. — Он в школу ходил с катехизисом, когда ты уже был добрый обсерватор и долготу государства от Петропавловской гавани до Камчатки определял…
Потешно семеня ногами, Матрена приволокла горшок щей. Расставила глиняные миски, откинула крышку. Дразнящий мясной дух ударил в ноздри.
Ломоносов ел истово, по-мужицки, поддерживая деревянную ложку краюхой хлеба. Со смаком обгладывал сахарную кость, колотил ею по столу, выбивая колбаски костного жира. Широкое лицо разрумянилось, залоснилось; драконы на халате сыто подрагивали. Стащив с головы парик, утерся, как рушником, бросил на колени. Подбадривал гостей:
— Камзолы расстегните, господа обсерваторы! Теперь до самого явления поесть не придется… Андрей Митрич, — спохватился вдруг, — ты в Москве прохождение Меркурия наблюдал. Как скажешь — густо ли коптить стекло надобно?
— Коли густо копчено, глаза мало устают. Однако планету на солнечном диске видно неявственно.
— Что ж, глаза щадить не будем. К своей зрительной трубе, — Ломоносов строго глянул на Матрену, которая стояла со жбаном пива и мелко тряслась от смеха, — я присовокуплю весьма не густо копченное стекло, ибо намереваюсь примечать токмо начало и конец явления. И на то употреблю всю силу глаз. Матрена все хихикала. — Ты чего?
— Почто, дядя Михайло, ложку за ухо заложил? Это ж не гусиное перо!
— Баба, она баба и есть. — Ломоносов добродушно усмехнулся. — Пива давай, нечего зубы скалить.
— Николай Гаврилыч интересные расчеты сделал, — сказал Красильников, прихлебывая ледяной напиток.
— Не ко времени об исправлении атласа говорить…
— Не о нем, о будущих явлениях Венеры речь.
— Сие весьма любопытно! Докладывай, Николай Гаврилыч, и то весь вечер безмолвствуешь.
— По вычислениям получается, — сказал серьезный Курганов, — что предбудущее прохождение Венеры по Солнцу имеет быть через восемь лет, 23 мая 1769 года. Однако в Санкт-Питербурхе его узрим едва ли.
— Все одно не доживу, — негромко молвил Ломоносов. Жестом остановил протестующие возгласы. — Далее?
— Еще две пары лет нашел: 1874 и 1882, 2004 и 2012.
Ломоносов задумался, глядя в небо.
— Далеко… Коли эпинусовским эфемеридам верить, начало явления в Европе незримо будет: Солнце у них позже взойдет. Посему сибирская экспедиция да мы, грешные, сугубо ответственны. Ступайте, господа обсерваторы, бог в помощь.
Красильников и Курганов встали, склонились в поклоне.
— Еще спросить хочу. Венеру в трубу наблюдая, не примечали раньше особливое удлинение рогов?
Красильников покачал головой, Курганов нерешительно кивнул.
— Чем объясняешь?
— Либо возмущение воздуха, либо труба грешит.
— Может статься. — Ломоносов помолчал. — Однако нет-нет да на край Венеры поглядывайте. Всякое бывает…
Ушли обсерваторы. Ломоносов посидел за столом, размышляя. Тяжело поднялся. Опираясь на трость, заковылял в сад. Побродил среди деревьев, глядя на сочную траву, на свадебный наряд яблонь, над которыми жужжали пчелы. Достал из халата садовый нож, принялся обрезать сухостоинки. Мысль об удлиненности Венериных рогов не шла из головы. «Возмущение в атмосфере, бурчал он. — В которой
