она, наверное, занята и не слышала стука. Слева от входа есть маленькая комнатка, и там, на столе, я увидел открытую тетрадь. Я опять позвал Глорию по имени, и снова она не ответила. Я подошел к окну и, заглянув в тетрадь, прочитал дату и единственную фразу, которая казалась только что написанной, потому что ручка без колпачка еще лежала сверху, будто сестру что-то отвлекло.
– Ты помнишь эту фразу?
– Да. Я не забыл, потому что я ее не понял и в течение нескольких дней думал о ней. Там было написано: «Вчера он меня напугал. Но страх – отнюдь не невинное чувство».
Детектив задумался, не в состоянии понять эти слова вне какого-либо контекста. Но обе фразы намекали на какую-то неясную, неизвестную угрозу.
– И все? Не было никакого имени? – спросил Купидо. На мгновение ему в голову пришла мысль, что парень врет, но он тут же ее отбросил: не похоже, чтобы тот мог выдумать слова, которые так трудно понять отдельно от всего остального, написанного на странице.
– Это была последняя запись. Взглянув на предыдущие страницы, я понял, что нашел ее дневник, и не стал читать. Но мне бросился в глаза рисунок, который вы нам показали сегодня утром.
– Ты уверен, что это тот же самый рисунок?
– Да. Я могу его и сейчас нарисовать.
Давид осмотрелся, увидел на этажерке ручку и тетрадь, куда Купидо записывал данные о расследовании, и поднялся, чтобы взять их. Затем он изобразил на белом листе рисунок со значка абсолютно точно, не ошибившись в расположении деталей, лишь слегка изменив пропорции. Удивленный Купидо восхитился тем, как умело Давид воспроизвел каждый штрих, как недрогнувшей рукой очертил правильный круг. Он спросил себя: может, этот талант к рисованию, как и дар Глории, помогавший ей зарабатывать себе на жизнь, – семейная черта?
– Да, это он, – подтвердил Рикардо. – Ты тоже рисуешь?
Парень наклонил голову с застенчивой улыбкой, и было видно, что он доволен. То ли незнакомая обстановка, то ли затронутая в разговоре тема рисования окончательно заставили его забыть агрессивный и недоброжелательный тон, который он продемонстрировал утром.
– Немного. Иногда рисую пейзажи и портреты.
– Акварелью?
– Нет, маслом. У меня есть набор. Она мне его подарила.
– Глория?
– Да. Но об этом никто не знает. Отец не разрешил бы мне ничего от нее принять. Он гордый. Кроме того, родители уже довольно старые.
– Глория учила тебя рисовать?
– Нет. Я хотел, чтобы она меня учила, но она никогда не предлагала, – объяснил Давид, и Купидо снова заметил на его лице проблески злобы. – Глория всегда была слишком занята; когда приезжала сюда, гуляла по заповеднику или гостила в доме этого скульптора. Но несколько раз я наблюдал, как она рисует какой- нибудь пейзаж на озере. Или оленей. Я помогал ей таскать мольберт и ждал, наблюдая, как она смешивает краски на палитре. Затем, вернувшись домой, пытался нарисовать то же самое, повторяя за ней. Глория не учила меня рисовать, я учился сам.
Детектив представил, как тот неподвижно стоял за спиной у сестры, ослепленный ее способностью рисовать и ее красотой, широко открытыми глазами глядя на ее руки и затылок, на ее плечи и бедра, еле удерживаясь на том рубеже, за которым уже становится невозможно унять в себе желание.
– Ты часто бывал у нее?
– Нет, всего несколько раз. Разглядывал книги о художниках или расспрашивал про Мадрид. Я ненавижу работу в поле, и мне очень хотелось бы уехать отсюда. Даже мой отец путешествовал. Но плохо иметь путешествовавших родителей: если они возвращаются домой с пустыми руками, то не хотят, чтобы дети проделали их путь, – сказал Давид с удивительной для юноши семнадцати лет трезвостью.
– Ты никогда не просил Глорию, чтобы она тебе помогла? – мягко поинтересовался Купидо.
– Нет.
Рикардо был уверен, что не ошибается относительно чувств юноши: слепое восхищение двоюродной сестрой, которая была на несколько лет старше, была будоражаще красивой, богатой и имела все, что нужно, для счастья, ему недоступного, – смешанное с той старинной обидой, из-за которой все сложилось именно так. Парень, должно быть, панически боится превратиться в копию отца, в человека, который живет в деревне, ежедневно надрывает спину в поле и вечно ворчит на своих богатых родственников из города.
Давид допил пиво, поставил бутылку на стол и сидел с опущенной головой, глядя на свои слегка дрожащие руки. Купидо предположил, что его мысли бегут и дальше тем же руслом: еще четыре – пять лет работы грубыми инструментами, и эти пальцы, созданные для более приятного ремесла, станут никуда не годными, не смогут держать кисть мягко и уверенно, без чего не создать картины. Рикардо подумал, посещала ли когда-нибудь этого юношу мысль о том, что смерть Глории позволит ему осуществить все, чего он страстно желает.
– Что еще ты видел в дневнике? – спросил он.
– Больше ничего не помню. Я глядел туда всего несколько секунд. Появилась Глория и удивилась, увидев меня. Она улыбнулась, закрыла тетрадь и прижала ее к своей груди, сказав мягко: «Это секрет. Здесь – моя жизнь».
Хотя существование дневника было важным фактом, Купидо не ощутил большого оптимизма. Ему всегда не нравилось, когда расследование базировалось на поисках какого-нибудь предмета, потому что он прекрасно знал, как легко исчезают на дне озера пистолеты и как быстро горит бумага.
– Что думал твой отец про эти визиты?
– Он не подозревал, что мы видимся так часто. Он не возражал, когда надо было помочь ей перевезти
