поставленная запятая!
Но мы опять отвлеклись.
«Убрать так убрать», — подумал Дитрих с таким же привычным спокойствием и деловитостью, с каким, закончив работу, убирал за собой письменный стол, хотя на сей раз и предвидел небольшие трудности, поскольку в сравнении с письменным столом Бакеро был предметом, что ни говорите, одушевленным.
Что же касается готового «сценария», его следовало, поскольку шеф ничего не сказал о нем, пустить, сообразуясь с правилами, в восемнадцатый блок для копирования, а затем и в производство. Что Дитрих и сделал после недолгого размышления: он вложил папку в железный ящичек, который под давлением воздушной струи мгновенно ушел в восемнадцатый блок по каналу прямой внутренней связи. Там, в восемнадцатом блоке, ящик был любовно вскрыт старшим блока Рональдом Готлибом. Его небольшое ведомство, оснащенное несколькими копировальными аппаратами, располагалось на задворках могучего кибернетического мозга генерала Дорона, в самом дальнем закутке «ангара», однако Готлиб искренне полагал, что дело не в территориальной расположенности блока, а в его наиважнейшей функции.
Маленький, тщедушный, с непомерно крупным и унылым носом, опущенным вертикально вниз, с вечно озабоченным, печальным выражением глаз, Готлиб еще был большим эстетом. Его буквально выводила из себя, лишала покоя, делала больным даже ничтожная помарка на машинописной странице, подлежащей копированию. Собственно говоря, формальной функцией Рональда Готлиба было принять готовый «сценарий», снять с него надлежащее количество копий, одну отправить в архив, а остальные передать в отдел реализации, то есть в производство. Это была чисто механическая процедура, которая не требовала от Готлиба и сотрудников его блока ни просмотра бумаг, ни тем более вникания в их существо или содержание.
Однако Готлиб бумаги все же просматривал в надежде найти и немедленно перебелить испорченную помаркой страницу, — если угодно, эту работу он исполнял как любимое дело, как хобби, как нечто, продиктованное его профессиональным тщеславием. При этом содержание бумаг Готлиба, разумеется, совершенно не интересовало, только их внешний вид! В конце концов, мы не завидуем людям, завинчивающим гайки или болты на конвейере, но с уважением относимся к тем из них, кто хочет в этой монотонной работе найти свою поэзию. И это их неотъемлемое право, и начальство не только не протестует против подобного рода рвения, а нередко поощряет его и добрым словом, и премией по случаю какого- нибудь «Дня республики» или Сочельника. Принял, вложил, вынул, отдал — разве эти операции могут тронуть душу человека, у которого маниакальная потребность если не найти, то хотя бы выдумать творческое начало в работе?
Короче говоря, грязное место в «сценарии», на которое натолкнулся Рональд Готлиб, резануло его так, словно авторучка Дорона, вычеркнувшая злополучный галстук на шее будущего президента, прошлась не по бумаге, а по реальной шее самого Готлиба. Он не мог, просто не мог остаться равнодушным! Помарка подействовала на него так же удручающе, как на писателя действует опечатка в его только что изданной книге или как на женщину, обнаружившую, что у нее при всем честном народе спустилась петля на колготках!
Рональд Готлиб выглянул из своего закутка, ищущим взглядом обводя знакомых ему машинисток. Наконец выбор его остановился на Дине Ланн, потому что она была ближе всех, как раз в этот момент закончила какую-то перепечатку и, кроме того, обладала добрым характером. Готлиб немного боком приблизился к ней и деликатно кашлянул. Дина подняла голову и по уныло повисшему носу, по собачьему выражению глаз тут же поняла состояние Готлиба. Вообще-то машинистки, к которым он часто обращался за помощью или за сочувствием, слегка посмеивались над ним, но его приверженность к работе вызывала у них и уважение.
— Что, опять грязь? — спросила Дина.
Готлиб только вздохнул в ответ.
— Стоит ли расстраиваться? — сказала беспечным тоном девушка.
— Стоит, — опять вздохнул Готлиб.
— Ну давайте, я перепечатаю, — улыбнулась Дина Ланн, готовая в этот момент осчастливить весь мир.
Готлиб хихикнул от удовольствия и рысью, хоть как-то и боком, поскакал за злополучной страницей.
Вопиющее нарушение правил? Отнюдь, отнюдь! То, что делал Рональд Готлиб, и то, что готовилась сделать Дина Ланн, никем официально не запрещалось и не разрешалось, то есть не регламентировалось, ибо какая система организации могла предусмотреть столь творческое отношение сотрудников к своим обязанностям?
Ланн заправила бумагу в каретку, положила рядом страницу, глянула на мазню, которую надо было исправить, и прочитала текст, подлежащий в итоге перепечатыванию:
— Вот. — Ланн протянула Готлибу переписанную страницу.
— Вы печатаете… — все существо благодарного Готлиба искало самый восторженный комплимент, — белоснежно!
Дина снисходительно улыбнулась. И тут же забыла о Готлибе и о каком-то неведомом ей О'Чики, кандидате в президенты, о котором даже нечего рассказать Кифу или дядюшке Христофору, родному брату матери, ее доброму покровителю, с которым она была откровенна, как с лучшей подружкой: все мысли девушки тут же унеслись совершенно в другую сторону — к любезному жениху. (Так неожиданно, добавим, спасенному ею за счет будущего президента, которому теперь было суждено разделить чужую судьбу!)
Впрочем, у Ланн в этой ошибке был соавтор. Перепутанное ею слово не вызвало бы никаких последствий, если бы перо генерала Дорона не выкинуло из «сценария» — правда, по требованию министра Воннела — этот дурацкий галстук цвета национального флага, который, между прочим, служил еще и опознавательным знаком для агентов спецслужбы, чьей обязанностью было отправить будущего президента куда следует. (Из соображений секретности агенты, как это водится в тайных делах, — смотри соответствующую страницу из книги «На службе Родинам»! — были ориентированы не на конкретного, во плоти и крови, человека, а на условные знаки места, времени и отличия объекта.) Само собой, никакой путаницы не произошло бы, если бы Дорон намекнул Дитриху насчет доработки «сценария»; тогда контроль, конечно, наткнулся бы на ошибку, и приметы «объекта» были бы уточнены, конкретизированы, дополнены и все гладко покатилось бы по рельсам программы. Но, увы, и в генерале оказалось что-то человеческое!..
С другой стороны, если некий господин вследствие ошибки синеглазой красавицы, да еще и без опознавательных знаков, сел на скамейку не слева, а справа от статуи Неповиновения, где уже сидел другой джентльмен, приговоренный Дороном к смерти, и их в потемках слегка перепутали, интересно бы знать, как теперь сложатся их судьбы?
Кстати, никто в «ангаре» не подозревал, что в действительности происходит с очень уж проштрафившимся сотрудником. Никто и подумать не мог, что с ним поступают как с негодными болтами, винтиками, гайками. Просто изредка случалось так, что кто-то уходил после смены домой или на свидание с любимой, в кафе или навестить заболевшую тетушку и более не возвращался. Никогда. Он исчезал, словно проваливался сквозь землю, и его напрасно искали родственники и полиция. Правда, примерно в то же время в морге появлялся неопознанный труп, до такой степени изуродованный, что даже родинок не оставалось. И тогда государство хоронило его за свой счет: три кларка и двадцать леммов за всю экипировку плюс два совершенно пьяных и сквернословящих могильщика. Разумеется, эти трупы никакого отношения к бывшим сотрудникам Института перспективных проблем, к Дитриху, к его «тихим мальчикам» и тем более к генералу Дорону не имели.
Жестоко, несправедливо? Верно, конечно. Тем не менее стоит учесть и другое. Если человек по
