комиссия ничего толком не могла объяснить, потому что сама не знала, и отвечала общими фразами. Начались бесконечные прения. В эту роковую минуту, когда судьба Революции, их собственная судьба решалась и меч Цезаря уже повис над их головой, «болтуны-идеологи» продолжали болтать, исходили в словах, ничего не могли решить и, наконец, решили все отложить, прервать заседание, чтобы выждать событий.
В это время, в одной из нижних зал дворца, вследствие неровности почвы залы находились на разных уровнях,– в будущем кабинете императора, огромном, великолепно раззолоченном, но совершенно пустом, только с двумя креслами, сидел на одном из них, у камина, Сийэс, с позеленевшим от холода лицом, больше чем когда-либо похожий на Гомункула. Камин плохо топился; за неимением щипцов Сийэс мешал угли поленом. Но казалось, никогда никакое пламя камина, ни даже солнце не согреет бескровное тело Гомункула.
Бонапарт ходил по комнате взад и вперед, «с довольно-взволнованным видом». Каждые десять минут прибегал адъютант Лавалетт с вестями из Совета Пятисот. Вести были нехорошие: кое-кто из якобинских депутатов уже отправился в Париж бунтовать предместья; это, впрочем, было не так опасно, хотя как знать в такую минуту, что может произойти в следующую? Опаснее было то, что якобинские генералы, Журдан и Ожеро, злейшие враги Бонапарта, прибыли в Сэн-Клу; ждали и Бернадотта, который только о том и мечтал, как бы при первой возможности предать Бонапарта суду, теперь уже не только как «дезертира», но и «государственного преступника».
Бонапарт чувствует, что надо действовать, нельзя терять ни минуты. Через анфиладу пустых покоев он идет, один, без свиты, только с двумя адъютантами, в Совет Старейшин. Нарушая конституционный закон, запрещающий входить посторонним в зал Совета без приглашения, входит в него стремительно, почти вбегает; останавливается посредине зала, у председательской эстрады, и начинает говорить.
Говорит плохо, робеет, как всегда, перед собранием; забывает, что хотел сказать, путается, увязает в напыщенных фразах; слова то застревают в горле, то выскакивают, бессвязные.
– Вы на вулкане, граждане... Позвольте же мне, как солдату, говорить откровенно... На меня клевещут, говорят о Цезаре и Кромвеле, о каком-то военном правительстве... Но, если бы я его хотел, разве бы я поспешил сюда, чтобы поддержать народных представителей?.. Время не терпит... У республики больше нет правительства... Остался только Совет Старейшин... Пусть же он примет меры,– скажет: я сделаю. Спасемте свободу, спасемте равенство!
– А конституция? – прервал его чей-то голос.
– Конституцию вы сами нарушили,– продолжал Бонапарт после минутного, неловкого молчания. – Конституцию уже никто не уважает. Я скажу все...
«Наконец-то откроет заговор!» – искренно обрадовались друзья Бонапарта, но, увы, ненадолго: он ничего не открыл и отделался такими же общими фразами, как давеча комиссия.
– Нет, граждане, я не интриган,– заключил неожиданно. – Я, кажется, достаточно доказал свою любовь к отечеству... Если же я враг его, то вы все будьте Брутами!
Чувствовал, что проваливается, и оробел окончательно, как новичок-актер на сцене или школьник на экзамене.
В зале подымается шум, крики:
– Имена, назовите имена!
Но он никого не называет и продолжает говорить темно и вяло, не попадая в цель, хватая через край. Вдруг начинает запугивать. Вспомнил фразу, сказанную некогда перед каирскими шейхами:
– Помните, граждане, что меня сопровождает бог войны, бог победы!
Фраза эта повергла к ногам его длиннобородых шейхов и учителей ислама, но на французских законодателей не действует. Слышится неодобрительный ропот.
– А вы, мои боевые товарищи, мои сподвижники, храбрые мои гренадеры,– кричит Бонапарт стоящим у дверей часовым,– если здесь какой-нибудь оратор, подкупленный иностранцами, осмелится произнести против вашего генерала слова:
Председатель останавливает его, успокаивает, возвращает к главному вопросу о заговоре, но напрасно: он остается в общих местах, как будто вдруг сам становится «болтуном-адвокатом».
– Если погибнет свобода, вы дадите ответ перед миром, перед потомством, перед отечеством! – кричит, точно летит в пропасть, и выбегает из залы, как освистанный актер или провалившийся на экзамене школьник.
– Ожеро, помнишь Арколь? – спрашивает, проходя мимо якобинского генерала.
Тот улыбается молча, насмешливо; по этой улыбке Бонапарт чувствует, что в самом деле наступил Арколь, и так же, как тогда, один, со знаменем в руках, кинулся на мост, под картечный огонь,– кидается теперь в якобинское пекло – в Совет Пятисот.
В узком, ведущем из дворца в Оранжерею проходе такая давка, что Бонапарт с приставшей к нему на пути свитою едва может пробраться. Свита остается у дверей. Бонапарт входит в залу один. Здесь все еще бушует парламентская буря. Он с трудом пробирается среди депутатов и подходит к трибуне. Сначала его не замечают. Вдруг подымается неистовый шум, крик, вопль:
– Долой диктатора! Долой тирана! Вне закона! Вне закона!
Якобинцы окружают Бонапарта, теснят его, кидаются на него с кулаками, хватают за шиворот. Под тяжестью их навалившихся тел, под воспаленным дыханьем их ртов, изрыгающих брань, он бледнеет, шатается,– вот-вот упадет без чувств. «Над его головой блеснули кинжалы»,– будут утверждать впоследствии друзья Бонапарта, а враги – отрицать. Но были кинжалы или нет,– во всяком случае, могли быть.
Гренадеры, стоящие на часах у дверей, видя своего генерала в опасности, кидаются к нему на помощь и расталкивают кулаками толпу депутатов; командиры тоже. На местах для публики перепуганные мужчины и женщины теснятся и загромождают проход; другие, стоящие в амбразурах окон, открывают их и выскакивают в сад. Свалка, крики, вопли, визги женщин.
– Виват Бонапарт! – визжит одна, как под ножом, и ей отвечают голоса из толпы.
Солдаты и командиры дерутся с депутатами. Один из них, запутавшись ногами в ковре, растянулся на полу во весь рост. У одного гренадера рукав разорван сверху донизу.
Бонапарт становится добычею якобинца Дестрэма, человека исполинского роста и геркулесовской силы.
– Так вот ты для чего побеждал! – кричит ему в лицо Дестрэм, и кулак его тяжело опускается на плечо Бонапарта, а «кулак у Дестрэма не хуже, чем у всякого другого».
Гренадеры наконец протеснились к Бонапарту, вырвали его из рук бесноватых и защищают своими телами. Великан Дестрэм продолжает бить солдат кулаками, предназначая удары генералу. Двое гренадеров уводят, почти уносят на руках Бонапарта. Лицо его мертвенно-бледно; черты искажены; глаза полузакрыты; свесившись на плечо, голова качается, как у деревянной куклы. Это ли «бог войны, бог победы»?
– Вне закона! Вне закона! – продолжают вопить бесноватые в зале.
Некогда, в дни Террора, этот крик убивал: тотчас за ним следовал стук гильотины; он теперь уже ослабел, но все еще страшен.
Депутаты лезут на трибуну, стучат по ней так, что кажется, разобьют ее в щепки; требуют, чтобы сию же минуту голосовали «вне закона».
Но председатель Люсьен оказывается на высоте положения: он один спокоен, непоколебим на трибуне, как скала среди бушующих волн. Он делает чудо, укрощает бурю и в наступившем затишье произносит несколько успокоительных слов в защиту брата.
Но тотчас опять подымаются крики:
– Сегодня Бонапарт омрачил свою славу, тьфу!
– Бонапарт вел себя королем!
– Ну-ка живей, председатель, голосуй! – переходят якобинцы с «вы» на «ты» по старому, доброму обычаю Террора.
Кто-то за что-то голосует, но в таком шуме, что нельзя понять, кто и за что. Как накануне, в Бурбонском дворце, собрание бессильно топчется на месте, нелепо и жалко беснуется.
Бонапарт сошел в нижнюю залу. В первые минуты он так растерян, что бормочет бессвязные слова и
