Со стороны поля слышались громкие голоса, споры, частая брань, неоднократно повторяющиеся обращения к богам, имена кандидатов. Часто одна и та же глотка исторгала хвалу богам и проклятия кандидатам, словно бросая вызов небесам своим богохульством.
Катон, заметивший, как Цезарь вошел в дибиторий, недовольно сморщился.
— Этот человек способен на все, — заметил он вполголоса Катулу, — он может даже подменить таблички.
— Почему ты так ненавидишь его? — спросил удивленный Катул. — Он ведь призвал своих сторонников не голосовать за Катилину.
— Я не могу поверить этому марианцу. Я уже говорил об этом Цицерону. Он всем хочет понравиться, добивается признания толпы, любви черни, уважения сената. Самая страшная опасность для Рима — Цезарь, а не Катилина. Но вы все упрямо не хотите прислушаться к моим словам и понять это.
— Скажи тогда, Марк Красс, — вмешался в разговор Агенобарб, задолжавший цензору огромные суммы, — мы все должники этого богача. В сенате, наверное, нет человека, не занимавшего у него денег.
Невдалеке от них послышался смех. Молодые римляне, собравшись в круг, развлекали друг друга смешными стихами и пародиями. Среди собравшихся выделялись Тит Лукреций Кар, Гай Валерий Катулл. Здесь же находился и молодой двадцатилетний центурион Гай Саллюстий Крисп. Истинный популяр, он считал Цезаря достойным преемником Мария. Саллюстий еще не стал тем чванливо-важным и пристрастным историком, которым его сделает судьба к пятидесяти годам. Молодой жизнерадостный римлянин должен был пройти большой путь до брюзжавшего ханжеством воинственного моралиста и историка, давшего позднее столь полное и страшное изображение заговора Катилины. Находясь сейчас в толпе молодых сверстников своей центурии, он не думал, как многое решается сегодня и в его судьбе. Записки Саллюстия о заговоре Катилины, чудом сохранившиеся в городе во время пожара, принесут будущему историку всемирную славу и признание потомков, несмотря на явную однобокость и пристрастие в освещении исторических событий. Сегодня во время выборов он, давно враждовавший с Катилиной, Лентулом и Цетегом, без колебаний записал имена Мурены и Силана на своей табличке.
Стоявший в середине круга Катулл читал свои стихи, привлекая внимание других римлян чистым, звучным голосом:
Окружавшие Катулла молодые римляне громко смеялись. Услышав его выступления, к нему подошел Клодий, одобрительно хлопнув поэта по плечу.
— Клянусь Аполлоном, ты превзошел своим мастерством даже Тита Мекция,[105] непревзойденного знатока сатиры. Слава греческих авторов кажется ничтожной по сравнению с твоим мастерством.
Катулл улыбнулся, поклонившись.
— Приходи ко мне завтра, — предложил Клодий, — мы собираемся в моем доме на Палатине.
— Приду, — пообещал Катулл, неожиданно вспыхнув, словно само упоминание дома Клодия оказало на него столь магическое действие.
Мамурра, подкравшись к этой группе, заулыбался:
— А меня не хочет пригласить доблестный Клодий?
Клодий живо обернулся и, увидев говорящего, разразился громким хохотом:
— Да разве тебя можно не приглашать, Мамурра. Ты и Эгнатий придете сами, даже если я не позову. Сестра уверяла меня, что вы двое — самые большие развратники Рима, проникающие во все конклавы нашего города.
На крысиной мордочке Мамурры промелькнуло лукавое выражение:
— Не во все, Клодий, далеко не во все конклавы. В некоторые имеешь доступ только ты.
Все собравшиеся вокруг громко засмеялись. Клодий никогда не отличался особым целомудрием.
Катилина стоял довольно далеко от дибитория в окружении большой группы своих сторонников. Здесь же находился Лентул со своими ликторами.
— Думаю, все будет в порядке, — спокойно сказал претор, — сегодня ты обязательно победишь.
Катилина промолчал, стискивая зубы. Его начал волновать затянувшийся подсчет голосов.
— А где Цетег? — спросил Лентул у стоявшего рядом Габиния. — Я не видел его с самого утра.
— Он проголосовал первым и быстро ушел в город. Кажется, они поспорили с Вибием, и он пытается его найти теперь.
— Из-за чего? — быстро спросил Лентул. — Может, из-за того спора у Эвхариста, когда Вибий столь неудачно толкнул Цетега? Два дня тому назад они подрались на улице, и только вмешательство Цезаря спасло Вибия от изгнания и тюрьмы.
— Я думаю, он влюблен в Семпронию, — разжал, наконец, зубы Катилина. — Но Цетег не простит ему нанесенного оскорбления.
— В эту развратницу? — удивился Лентул.
— Они могут убить друг друга, — встревоженно сказал стоявший рядом сенатор Марк Лека.
Лентул беззаботно махнул рукой:
— Это их дело. Все равно нам скоро придется пустить кровь этому городу. Слишком много желчи в его венах. Пора, наконец, выпустить эту гнилую кровь.
Сенатор замолчал, не пытаясь спорить с претором и незаметно отходя в сторону.
Торговцы, уставшие за день, уже покидали поле, когда, наконец, из дибитория вышли Цезарь и другие жрецы. Преконины шли впереди них.
— Слушайте! — раздалось в разных концах поля. — Слушайте!
Цицерон посмотрел на Цезаря, но ничего не сумел прочесть в его взгляде. Верховный жрец улыбался, как обычно, ничем не выдавая своего волнения. Даже Антоний замер, понимая всю сложность ситуации. По знаку Антистия стража, стоявшая вокруг консулов, сплотилась теснее, словно жрецы вышли не объявлять исход выборов, а выносить приговор самому консулу. Этот энергичный жест Антистия не ускользнул от взгляда Цезаря. Заметил его и Красс. Оценили его и Силан, и Мурена. Тревожно переглянулись Катон и Агенобарб. Напряглись лица у Метелла Непота и Катула. Замерли Катилина и Лентул. Все стояли в ожидании.
Главный фециал, взойдя со свитком в руках на возвышенность, оглядел толпу и начал своим громким голосом:
— Юпитер, великий и всеблагой, благодарим тебя за деяния твои для нашего народа. Сыны Квирина, сегодня мы избрали консулов на следующий год. Имена наших консулов… Жрец поднял голову, оглядывая толпу… Все застыло, было слышно, как скрипят котурны[106] Цицерона, негромкое позвякивание воинских доспехов легионеров Антистия.
— …Децим Юний Силан, — громко выкрикнул жрец, снова набирая воздух, и вместе с ним в едином порыве вся толпа вдохнула и выдохнула отравленный зловонными нечистотами воздух Марсова поля, — и… — громко выкрикнул жрец: — и… Весь мир, все это поле, люди, небо, дибиторий, Септа — все вокруг непостижимо изогнулось, словно натянутая струна другого измерения в сознании Цезаря.
И люди боялись пошевелиться, словно рабы, прикованные к триере, слившись вместе в единое, огромное целое. Время еще можно было остановить. Прекратить будущую войну, заговоры, изгнания, мятежи. Будущие империи, диктатуры, триумфы. Будущие страдания миллионов людей, кровь, слезы, ужас,
