Через пару недель снова выдался выходной, и Бок отправился на Вокзальную площадь. Остановился около киоска, поглазел на витрину: сигареты, дешевые любовные талисманы, рисунки раздетых до неприличия женщин и календари с живописными картинами и короткими надписями: «Лурлина всегда живет в нашем сердце», «Заботьтесь о законах Гудвина, и они позаботятся о вас», «Да восторжествует правда Господня». Как всегда, среди патриотических и религиозных воззваний ни одного роялистского. За шестнадцать лет после переворота, в результате которого Гудвин, нынешний Волшебник Изумрудного города, вырвал власть у регента Пасториуса, роялисты ушли в тень и не давали о себе знать. Казалось бы, здесь, в Гилликине, на родине Озмы, должно было в первую очередь возникнуть сопротивление, но страна процветала, и оппозиция ушла в подполье. К тому же все слишком хорошо знали, что ждет храбрецов, решивших открыто выступить против Волшебника.
Бок купил столичную газету. Номер, который ему дали, вышел в Изумрудном городе несколько недель назад, но только недавно прибыл сюда. Устроившись за столиком в кафе, Бок прочел, как в столице разогнали демонстрацию Зверей у правительственного дворца, а в новостях из провинций — о тяжелой засухе в Манчурии. Не успевали редкие грозы напоить землю, как вода просачивалась глубже, оставляя почву сухой. Писали, будто в Винкусе найдены подземные озера, запасов воды в которых хватило бы на всю страну. Волшебника просят провести каналы до Манчурии, но он отказывается. Дорого, мол.
«Да сбросить этого Гудвина, и дело с концом», — раздраженно подумал Бок, свернул газету и… увидел перед собой Эльфабу. Одну, без подружек и опекунши.
— Ну и лицо у вас, Бок, — рассмеялась она. — Еще необычнее, чем когда вы признавались в любви моей соседке.
— Это тоже любовь… но к стране, — задумчиво сказал юноша, потом опомнился и вскочил со стула. — Не хотите ли присоединиться ко мне? Пожалуйста, садитесь. Если, конечно, вам можно — без сопровождающих.
Эльфаба села и позволила Боку заказать для нее чай. Выглядела она бледнее обычного. В руках держала бумажный сверток.
— Посылка сестре, — объяснила Эльфаба, проследив за его взглядом. — Она, как и моя соседушка, любит яркие наряды. Вот купила ей платок на базаре: красные розы на черном фоне.
— Я не знал, что у вас есть сестра, — сказал Бок. — Разве она тоже играла с нами в детстве?
— Нет. Нессароза младше меня на три года. Скоро приедет в Крейг-холл.
— Она такая же сложная, как и вы?
— Да, непростая, но это отдельная история. Нессароза больна, и довольно тяжело. Даже наша кошмарная Кашмери не вполне еще знает, насколько тяжела эта болезнь. Но ничего, я уже повзрослела; надо будет — защищу. В порошок сотру любого, кто попытается обидеть мою сестру. Судьба и так ее не пожалела.
— А с кем она живет? С матерю?
— Мама умерла. Считается, что за Нессой ухаживает отец.
— Считается?
— С ним тоже не все так просто. Папа — весь в религии. — Эльфаба провела одну ладонь кругом над другой — жест, означавший, что можно сколько угодно крутить жернова, но если зерна между ними нет, муки все равно не получится.
— Тяжко вам. От чего умерла ваша мама?
— Умерла во время родов. Ну все, хватит обо мне.
— Тогда расскажите о профессоре Дилламонде. Говорят, вы у него работаете.
— Лучше вы расскажите, как продвигается борьба за ледяное сердце Галинды.
Вопрос вернул мысли Бока в привычное русло.
— Я ни за что не отступлюсь! Стоит ее увидеть — и во мне все пылает, я прямо сгораю от любви. Не могу говорить, ясно думать — я словно засыпаю и вижу сны. Вы меня понимаете?
— С трудом. Мне никогда ничего не снилось, — призналась Эльфаба.
— Неужели нет никакой надежды? Галинда хоть допускает мысль, что ее чувства ко мне могут измениться?
Эльфаба оперлась локтями о стол, положила подбородок на руки и переплела пальцы так, что только вытянутые указательные прижались к ее тонким сероватым губам.
— Знаете, Бок, — задумчиво сказала она. — Галинда уже начинает мне нравиться. Сквозь ее самообожание иногда проглядывает ум. Она умеет думать. Если запустить ее мозги в работу и слегка направить в нужное русло, Галинда и о тебе, наверное, задумалась бы, и даже с приязнью. Так мне кажется. Всего лишь кажется, я не знаю наверняка. Но когда она снова становится собой — кокеткой, способной тратить по два часа в день на завивку своих драгоценных волос, — то все, разумная Галинда как будто запирается в какой-то каморке и перестает общаться с миром. Как будто прячется от сложностей жизни. Для меня это странно. Я, может, и сама не прочь сбежать от действительности, вот только не знаю как.
— Вы слишком резки и несправедливы к ней, — осуждающе сказал Бок. — Если бы Галинда услышала ваши слова, то пришла бы в ужас.
— Я просто говорю как есть, по-дружески. Хотя, конечно, у меня не так много опыта в дружбе.
— Ничего себе по-дружески! Вы и Галинду считаете подругой — а так о ней отзываетесь!
Несмотря на раздражение, Бок был вынужден признать, что разговор с Эльфабой получился гораздо живее всех его прошлых попыток побеседовать с Галиндой. Он боялся оттолкнуть Эльфабу своим осуждением.
— Расскажите мне лучше о профессоре Дилламонде, — добавил он важно, голосом отца, — а я закажу еще чаю.
— Полегче с чаем, я еще этот не выпила, чего деньгами сорить? Я и так расскажу о Дилламонде. Если вас, конечно, интересует мое мнение.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Ну, не сердитесь. Сегодня такой хороший день, и мы не в университете. Кстати, как это у вас получилось вырваться одной? Мадам Кашмери знает?
— А вы как думаете? — улыбнулась Эльфаба. — Беру с вас пример. Когда выяснилось, как легко пролезть к нам в Крейг-холл, я решила, что и выбраться будет несложно. Все равно меня никто не хватится: меня и так никто не замечает, а моего отсутствия — и подавно.
— Как-то не верится, — ухмыльнулся Бок. — Вряд ли вы сливаетесь со стенами. Но что профессор? Он мой кумир.
Эльфаба вздохнула и отложила посылку, готовясь к долгому рассказу. Профессор Дилламонд пытался выяснить естественнонаучным путем разницу между зверями, Зверями и людьми. Существующая литература по этому вопросу, как выясняла в библиотеке Эльфаба, полна духовно-нравственными рассуждениями, которые не выдерживают никакой критики.
— Наш университет, если вы помните, когда-то состоял при монастыре, поэтому, несмотря на кажущуюся открытость ученых новым идеям, религиозные настроения слишком сильны.
— Я тоже верующий и не вижу в этом противоречий, — возразил Бок. — Безымянный Бог мог открыться разным созданиям, не обязательно только людям. Или вы говорите о том, что унионистские трактаты оттесняют Зверей на второй план?
— Так считает Дилламонд, и при этом сам он унионист. Объяснил бы мне кто-нибудь этот парадокс. Нет, я его очень уважаю, но меня больше захватывает политический аспект работы. Если профессору удастся доказать наше биологическое единство, подтвердить, что принципиальных различий между человеческой и Звериной плотью нет, что мы суть одно, — ну, понятно, что из этого следует.
— Нет, — признался Бок. — Непонятно.
— Ну как же? Чем оправдать запреты на передвижение Зверей, если профессор Дилламонд научными методами докажет, что никакой разницы между людьми и Зверями нет?
— Ах вот оно что! Но это же так наивно!
— Почему это? На каком тогда основании Гудвин будет держаться за свои законы?
— Да разве ему нужны основания? Утвердительную палату он уже распустил. Вряд ли Волшебник прислушается к доводам даже такого мудрейшего из Зверей, как профессор Дилламонд.
— Обязан прислушаться! Должен же он следить за развитием науки! Вот как Дилламонд выведет
