хоронить с оркестром. Несмотря на то что тревога моя усиливалась, я должен был ждать. Еще раньше Викентьев дал понять, что скоро должен прибыть человек с рацией. Это было чрезвычайно важно. Тогда я становился самостоятельным и мог сам связываться с Центром…
— Одну минуту… — перебил Миронов. — Сообщите подробнее все, что связано с Викентьевым.
— Викентьев — это Константин Алексеевич Оползнев.
И Соколов дал о нем показания. После этого он продолжал свой рассказ:
— Наконец я узнал, что объявление на столбе вывешено. Я обрадовался, однако решил проверить, нет ли какой ошибки или провокации. Я послал на свидание Ярцева, а сам начал ждать. Я не был спокоен: убийство мальчика могло навести следствие на какие-то подозрения. Ярцеву удалось выяснить, что слежки нет. Тогда я приказал привести агента. Перед тем как ехать на конспиративную квартиру, зашел к своему начальнику, чтобы в связи со встречей с агентом договориться об отгуле на следующий день. Случайно секретарша проговорилась мне, что у начальника сидит сотрудник КГБ. Я понял: пора уходить. На конспиративной квартире я оставил сигнал тревоги для Ярцева. Викентьеву сообщил об опасности. Он замолчал. Я не знал, куда деваться, пришлось воспользоваться знакомой жены — Озеровой. Жена верила мне абсолютно. Поверила она и истории, придуманной мною. Я сказал ей, что встретил немецкого агента и он начал за мной охоту, а я не имею возможности поймать его с поличным. Я послал жене через родственников письмо. Мне важно было узнать, вышли ли на мой след. Ответ задержался. Я это воспринял как сигнал крайней опасности. От Озеровой я ушел не прощаясь. Переоделся в пальто ее мужа, прошел через чердак и вышел из другого парадного — я опасался слежки. Я счел за правило остерегаться автовокзалов и поездов. Выходил на проезжую дорогу и голосовал. Так добрался до Мурома. Там у меня была знакомая.
— Татьяна Николаевна Юренева?
— Да. Однако я знал, что за мной идут по пятам. Из Мурома я ушел, когда узнал, что Юренева хочет навестить мать; мне казалось, что она о чем-то догадывается. Я стал очень подозрителен. Ехал опять на перекладных. Делая вид, что болен, просил шоферов чем-нибудь прикрыть меня. Я уже обратил внимание, что ГАИ очень интересуется пассажирами. В Челябинске удалось продать кое-что из вещей. Затем, загримировавшись, вылетел в Якутск. А там добрался до Зыбина. Этот сразу поехал со мной в урочище и попросил своего друга Степанова принять меня так, чтобы я чувствовал себя как дома. Но беспокойство нарастало, и я решился — поехал в Якутск. На аэровокзале появляться было опасно. Однако я пошел туда и сразу заметил людей, которые очень интересовались внешностью пассажиров. Я повернул обратно. Передо мной шел человек с авиационным билетом, который он перечитывал. Я стал следить за ним. Он взял такси, я — тоже. Он поехал в гостиницу «Лена». В ресторане я подсел к нему и завел разговор. Потом мы выпили, и он пригласил меня к себе на квартиру. Дома он пил много и заснул. Я забрал у него билет и документы и вылетел в Иркутск. В Иркутске мне удалось поселиться в рабочем предместье у родственника Пивнева. У него я одолжил полушубок и шапку, спрятал в мешок свою одежду и выехал в Ангарск.
— Почему именно в Ангарск?
— В Ангарске не могло быть такого контроля, как в Иркутске, а через него тоже идут поезда дальнего следования и порой останавливаются. Когда я сидел против вас в электричке, меня не оставляло ощущение опасности. Но вы были слишком хорошо одеты для человека, который ведет наблюдение, и к тому же мало обращали на меня внимания. Один раз я все-таки вас заподозрил, когда вы стояли на площадке вагона. Но вы себя ничем не выдали. Я слез с поезда. У меня в Ангарске был только один адрес — Колесниковой дочки, где я мог бы укрыться. На крайний случай я знал, что на окраине в Байкальске большое строительство, а раз так, там легко переночевать. Но у меня созрел другой план: переодеться, пойти куда-нибудь в людное место и с кем-нибудь познакомиться. В переулке встретил вас.
— Как вы ушли в последний раз? — спросил Миронов.
— Когда я очнулся, вы лежали на снегу. Я обыскал вас, нашел документы, договорился с хозяином дома, который перевязал мне ногу, и ушел. Мне надо было проковылять как можно дальше. Тут остановилась какая-то машина, и я попросил подвезти меня до Усолья. Шофер согласился, но я потерял сознание. А когда пришел в себя, был уже в больнице. Остальное вам известно.
— Ясно. Последний вопрос: вы работали по идейным соображениям на наших врагов?
— Видите ли… — задумался Соколов, — вначале мне самому так казалось. Но потом, когда я работал в плановой комиссии, стали приходить другие мысли. Страна живет, работает, люди сыты, заняты делом. Чего еще нужно? Какой такой западной свободы? Но я был связан по рукам и ногам.
— Все понятно. Увести.
Соколов пошел к дверям и остановился.
— Меня расстреляют?
— Это решит суд.
Соколов кивнул головой и вышел.
В кабинете генерала Васильева собрались все участники операции.
— Теперь, когда основные показания получены, — говорил генерал, — а остальное он скоро сам расскажет, выхода у него нет, я от души благодарю всех участников операции. Сложная операция проведена успешно. Показания Оборотня подтверждают, что ошибок было минимальное количество. Работа велась планомерно и творчески. В своих весьма неожиданных переездах по нашей стране Оборотень всегда чувствовал за собой наблюдение… А главное, побежден опасный и хитрый враг. Мы имели дело с великолепно обученным противником, обладающим к тому же незаурядными личными качествами. От лица управления, товарищи, выношу вам благодарность и отмечаю, что к успеху операции привели опыт и организаторский талант товарища Скворецкого, спокойное мужество товарища Луганова, храбрость и находчивость товарища Миронова. Спасибо, товарищи!
Во время выступления генерал обратил внимание на Скворецкого — полковник выглядел задумчивым, даже угрюмым. После поздравления генерал подошел к нему.
— Кирилл, ты что затосковал? Со своими питомцами взяли такого зверя, а не весел?
— Недоглядели мы одного дела… — тяжело вздохнул Скворецкий. — Скажи, хотел ли ты, чтобы после смерти тебя ругали?
— Что за разговор! Человек всегда стремится оставить хорошую память.
— И я так считаю, но одного мы не сделали.
— Чего же? — нахмурился генерал.
— Помнишь, как Рогачева хоронили? Из-за чего Дима Голубев погиб? Ведь, в сущности, они начали это дело, а мы лишь подхватили.
— Тут ты не прав, — сказал Васильев. — Не поймай мы Климова с рацией, ничего этого не было бы: ни опергруппы, ни выезда к вам Миронова… Но в другом ты прав. Надо отдать настоящие почести старому партизану.
Подошли Миронов и Луганов.
— Товарищи, — обратился к ним Васильев, — про Рогачева вы помните?
— А как же, товарищ генерал, — отозвался Луганов. — Надо его память отметить.
— С Рогачева-то, собственно, все и началось, — добавил Миронов, — с него и Димы. Какой мальчишка был! Против общего мнения пошел, не поверил, что Рогачев был предатель…
— Надо, товарищи, отметить память этих людей, — сказал Васильев, — устранить несправедливость. Память о человеке должна быть такой, какую он заслужил. Надо, чтобы у людей осталась светлая память о Рогачеве.
В начале весны в пригородном совхозе под Крайском почтить память Константина Семеновича Рогачева и Димы Голубева собрались пионеры, солдаты, местные и городские жители.
Первым выступил директор школы:
— Константин Семенович Рогачев, — сказал он, — был человек большой души, настоящий патриот, труженик, человек огромной доброты. На его долю выпало много испытаний. Он жил трудно, страдал и боролся, но своих идеалов не предавал. Многие из нас, видя его каждый день, не смогли различить под его внешней суровостью настоящую душу. И ошиблись, пошли по пути осуждения Рогачева. Но не все поверили в ложное обвинение, были люди, которые начали трудную борьбу за честь Рогачева. Среди этих людей был и Дима Голубев, ученик нашей школы. Его могила рядом с могилой Константина Семеновича Рогачева, его
