пол возбуждающе дрожал, туманились стекла. Молодые люди в отпаренных костюмах и начищенной гуталином обуви увлеченно танцевали разученную загодя «Падеспань», аплодировали, краснея, просили объявить «дамское танго».
Стоило Сидору эффектно отставленным локтем лихо раздвинуть свои таинственные мехи и взять аккорд, как множество юных глаз загоралось в его адрес с мечтой о свидании. Отыграв программу, Сидор назначал свидания по своему выбору, приходил на них, брал свое и сразу спешил назначить новые, с другими возлюбленными. Он трудился как шмель, гоняя с цветка на цветок и прилежно опыляя каждый.
Но время шло. Развивалась музыкальная техника, и вот — бац! — появились в изобилии радиолы, а еще позже — хлоп! — и готово дело, — колонки с усилителями и микрофоны с электрическими гитаристами.
Юность запросила резких звуков. Число свиданий пошло на убыль, и характер их переменился. Прежде всегда, бывало, просили его поиграть, а он кобенился, теперь напротив, не просил никто и даже не давали, называя мурой новинки репертуара и классические интерпретации. О «Падеспани» не было речи.
Настала мрачная пора. Иссидорова принимали только на пионерские песни и гимны, которыми не навеять лирических грез. Свиданий никто уже не хотел, и немудрено — Сидор без живого творчества сильно сдал наружностью. Волос его несомненно поредел и посивел, лицо обвисло, взгляд обрюзг. Упругость и подвижность членов случалась не всегда. Самое время, момент для степенной позиции созерцателя, благоразумно помнящего о грядущем, к которому несет нас река жизни, будто на блюдце в окружении приправ. Грядущее же — разверстая пасть.
Но на беду пылкое сердце музрука совершенно осталось как было прежде и даже сделалось лучше, не обремененное случайными связями. Любви просило оно!
И музрук напропалую влюблялся. Если бы пришло ему в голову припомнить детство, то он заметил бы, что в ту пору, когда будущее простиралось необозримыми отдалениями, влюблялся он таким же образом, ища в любви того же просветленного одушевления для целеустремления повседневности.
Замкнулась, стало быть, связь времен, пошел новый виток, и Сидор устремился по нему, не задумываясь о недалеком грядущем, а положась лишь на голос сердца, который звучит в нас из далека, большего, чем век.
Влюблялся музрук в самых красивых девочек-пионерок, если такие оказывались в лагере, всякий раз на всю смену вперяя в них свое непреклонное око, надеясь, что накопленные за жизнь качества его личности произведут свое действие и он будет еще вознагражден достижением своей сокровенной цели.
В это лето одна из путевок досталась такой пионерке, которая могла бы присниться во сне в виде ангела, так она была хороша. Действительность тут превосходила любую, самую изощренную фантазию, так что бедняга с первого же взгляда втрескался в нее в полный рост, наповал.
Невероятно? Современная медицинская наука на все, конечно, может возразить и изгладить впечатление, но мы не обратимся к ней, а обратимся к окружающей жизни, полной натуральных явлений, и убедимся вполне, что описанное распространенный факт.
Волна пионерской демократии моментально вынесла девочку в председатели совета дружины, поэтому двоекратно в день становилась она на линейке перед всем лагерем рапортовать звонким голосом и принимать доклады. У всех было неоспоримое основание не сводить с нее глаз, за что и голосовали все мальчишки единогласно.
Имя ей было Соня Невзгляд. Сидор как услышал его, так обмер, и сердце его застучало в груди набатным боем: «Удача!» — и по членам пробежали веселые пульсы, и грядущее отодвинулось за горизонт. Он вовек не придумал бы лучшего имени.
Соня не уклонялась от музыкальных занятий. Охотно отвечала на вопросы музрука, серьезно задавала свои, внимательно выслушивая ответы. Такого не было давно, тем более такого ангела. Мелодии и запевы, что играл Иссидоров, она старательно разучивала и после выводила своим ангельским голосом, внимая орнаментам мехов. Соня всегда была в отглаженном галстуке и при значке, а когда входила даже в совершенно пустую пионерскую (Сидор подглядел утайкой), отдавала салют дружинному знамени.
А как она распекала нерадивых сверстников, пламенея щеками, не зная ничего (так полагал музрук) о своих узеньких бедрах, тончайшей талии, яблочных грудях и глазах! Глазах, похожих, должно быть, на иллюминаторы подводной лодки с видом на морские цветы и рыб. Равных им не создавала природа в обозримый Иссидоровым период жизни человечества.
Тот факт, что не одни лишь глаза заметил артист, автор относит на свою совесть, допуская, что Сидор был скромнее.
Сильное чувство охватило Иссидорова. Оно владело им безраздельно круглые сутки. Музрук едва успевал поесть и поспать для поддержания своих преклонных сил. Себя он стал видеть ее воображаемыми глазами, имея в виду наружность и поведение. Осанка его распрямилась, добавив упругости. Взгляд очистился. Казалось, каждое движение и жест его исполнены изящества и многозначительного смысла. Сама персона Сидора в его отраженном взгляде приобрела масштаб киногероя.
Иссидоров опять помолодел.
Открывая по утрам свои мешковатые глаза и видя узорные тени дерев на потолке от встающего солнца, музрук сразу начинал чувствовать, как бьется его молодое сердце, радующееся предстоящему дню.
Вот и сегодня будет радость. Он увидит ее, и не раз!
Во-первых, на утренней зарядке, где Сидору положено играть для ритма. Во-вторых, на линейке. Тут Иссидоров исполняет туши при вручении вымпелов. И, само собой, на музыкальных занятиях, где они обычно оказываются в наибольшей близи и Сидор может подпустить что-нибудь из излюбленной лирики.
А после ужина будет еще «пионерский огонек» по поводу встречи с соседним лагерем, в сопровождении танцев.
День предстоял праздничный. Тени на потолке радостно шевелились и выписывали письмена, суля Сидору счастье. Он тянул к ним руки, и те покрывались пятнышками и полосками, еще пуще веселя артиста. Хотелось скакать козлом.
Однако «человек предполагает, а Господь располагает», как говорят еще порой в иных местах нашего обширного общества, несмотря на атеизм.
Зарядку сорвал внезапно набежавший дождь, который впопыхах покуролесил вплоть до завтрака, сведя на нет попытки провести линейку. На музыкальных занятиях Сони тоже не оказалось — отвлек выпуск стенгазеты-молнии. Суеверный музрук готов был решить, что складывается цепочка неудач, но оставался еще «огонек»…
И он приветливо вспыхнул. В прибранную столовую запустили подростков из обоих лагерей, и те, чинно усевшись за накрытые чаем столы, принялись озирать друг друга. Мальчики интересовались физическими достижениями гостей, девочки — модностью нарядов.
Затем последовала обоюдная художественная самодеятельность. Самодеятельность изрядно развлекала Сидора. Тут были и итальянские песни, исполненные тремя девочками, и стихи поэтов из школьной программы, немудрящие фокусы.
Выступила и Соня… с акробатическим этюдом. Этюд произвел впечатление. Все подростки поразевали рты, у Сидора же отнялись ноги и пресеклось дыхание, так что он чуть было не отдал концы вперед достижения цели. Крепкий табурет удержал его от падения, а стакан чая прочистил дыхательный путь.
Сидор пришел в себя, но остался на дне души ядовитый осадок от того, что все, кто хотел, любовались его, Сидора, достоянием. Будь только его воля, он запретил бы эти этюды.
Взамен следующего по порядку номера откуда ни возьмись вывернулся понукаемый дружками черномазый подросток (из тех, кому не жаль пообрывать руки-ноги) и имел наглость спеть хулиганское...
То есть сперва он отказался от сидоровского сопровождения грубым высокомерным жестом, затем,
