type='note' l:href='#n_83'>[83] «Память этого великого человека будет почитаема, а пока не угаснет в людях любовь к свободе и к отечеству», – скажет Руссо.[84] Два приговора в делах человеческих, в политике, и в деле Божьем, в религии – тоже два.
«Я и сам не знаю, каким духом я обуреваем, – Божьим или бесовским», – недоумевает Лютер.[85] Кальвин не сомневается, что им владеет Дух Божий. Но если сам он это знает о себе, то другие этого не знают о нем.
Зло и добро – последнее «да» и последнее «нет», сказанные, может быть, не только христианству, но и самому Христу, смешаны в Кальвине так, что, смотря по тому, кто и откуда судит его, – он осужден или оправдан. Самое глубокое существо его меняется на глазах у людей, подобно двуличневой ткани, отливающей двумя цветами – то голубым, как небо, то красным, как пламя ада.
«Сердце мое сокрушенное приношу я Господу в жертву», – говорит он в одну из решающих минут жизни.[86] «Я во Христе жил и во Христе умираю», – скажет в смертный час, когда люди не лгут.[87] «Я прожил с ним шестнадцать лет и могу засвидетельствовать, что каждый христианин нашел бы в этом человеке совершенный образец христианской жизни», – вспоминает о нем первый ученик его и духовный наследник, Теодор Бэза.[88]
Вот один из двух цветов двуличневой ткани – голубой, как небо, а вот и другой – красный, как пламя ада. «Кто посмеет сказать, что этот палач и убийца – служитель Церкви Христовой?» – воскликнет Сервет перед тем, как взойти на костер.[89]
«Дух Антихриста живет не только на берегах Тибра, но и на берегах Лемана», – скажет через два века после Кальвина протестант, Гуго Гротий.[90]
скажет Вольтер и подумает, что приговор его над Кальвином окончателен. Но и это опять только один из двух приговоров, а вот другой: «С виду казался он суровым, но в более близком общении не было человека нежнее, чем он», – свидетельствует все тот же проживший с Кальвином шестнадцать лет «в близком общении» Теодор Бэза.[91] «Я знаю, мой друг, твою природную нежность; многие тебя считают даже слишком чувствительным», – пишет друг и сподвижник Пьер Вирэ.[92]
«Сколько лет желал я тебя увидеть и как молился об этом!» – пишет ему, точно влюбленный, бывший инок Августинского Братства, Жан де л'Эспин (l'Espine). «Когда же, наконец, я увидел тебя, то не мог оторвать глаз моих от лица твоего и насытиться им. Некая
Все, кто ближе подходит к нему, более или менее чувствуют в нем эту страшную для одних, а для других пленительную, как бы нездешнюю, «таинственную силу» – «магию». «Он – ученик Симона Мага», – обличает его Сервет на суде. «Должно вам изгнать его из вашего города, как злого колдуна и мага».[95] «О, как бы я хотел, чтобы вся твоя магия погибла с тобой, еще во чреве матери твоей!» – говорит он в лицо самому Кальвину; это значит: «Лучше бы тебе и на свет не рождаться, проклятый колдун!»
«Тщетна будет всякая попытка овладеть городом, потому что диавольские силы охраняют его, пока он жив!» – пишет о Кальвине герцогу Савойскому, бывшему государю Женевы, посланный туда соглядатаем епископ Алардето да Мондови и предлагает «умертвить этого Люцифера, к чему все здесь, в Женеве, готово, и что будет святейшим и прекраснейшим делом не только за настоящий век, но и за будущий».[96]
Ужас этой «диавольской силы», о которой говорит епископ Алардето, яснее всего чувствуют в Кальвине жертвы его, пытаемые в застенках Женевской Инквизиции. Может быть, в горячечном бреду, после пытки, он кажется им каким-то неземным чудовищем – огромным, в человеческий рост, крестовым пауком.
«Кротким да будет судия, и, если даже, по необходимости, будет суров, да плачет сердце его и да истекает слезами», – учит Кальвин судей-палачей.[97] Что это: ложь, лицемерие? Нет, правда. Плачет «нежное» сердце у него самого, когда он слышит стоны пытаемых жертв. Но это не мешает ему видеть «особое Предопределение Божие» в том, что топор палача соскользнул на плахе с шеи двух казнимых и смертная мука их продлилась.[98]
Так как Господу было угодно вовлечь нас в эту войну… мы будем сражаться в ней до конца… под знаменем Его». Знамя – Крест. Но лучше бы не было креста на пауке; лучше бы не было на Кальвине.
Кто же создал это неземное чудовище, Бог или диавол?
«Там (в море) этот Левиафан, которого Ты создал играть в нем», —
говорит человек Богу, и Бог – человеку:
Можешь ли удою вытащить Левиафана?.. Вденешь ли кольцо в ноздри его?.. Не упадешь ли от одного взгляда его?.. Угли раскаляет дыхание его… Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов… Сила обитает на шее его, и перед ним бежит ужас… Светится за ним стезя; сединою кажется бездна… Нет на земле подобного ему (Иов, 40:20, 21; 41:1, 13, 14, 16, 24, 25).
«Стольким величием запечатлел его Бог», – можно бы сказать о каждом из этих двух чудовищ – Левиафане и Кальвине. Так первозданны в нем зло и добро, что, может быть, не люди будут судить его, а Тот, Кто создал его таким, каков он есть.
14
В Кальвине присутствует, в высшей степени, то, что Гёте называет
«Мы говорим о той загадочной силе, которую все чувствуют, но никто не может объяснить, и от которой верующие отделываются только утешительными словами, – вспоминает Эккерман. – Гёте называет эту невыразимую тайну „демонической“, и, когда он так обозначает ее, мы чувствуем, что так оно и есть, и нам кажется, что какая-то завеса приподымается над глубиною жизни нашей и что мы можем дальше куда-то заглянуть, увидеть что-то яснее; что тайна эта слишком для нас глубока и что взор наш досягает только до какой-то черты».
«Демоническое, – сказал Гёте, – для нашего ума неразложимо. Во мне его нет, но я ему подчинен. Демоническое сказывается вообще в разнообразнейших явлениях всей видимой и невидимой природы».
«Нет ли его в Мефистофеле?» – спрашивает Эккерман.
«Нет, – отвечает Гёте. – Мефистофель – существо слишком отрицательное, а демоническое бывает всегда положительно-творческим… Сила эта накидывается охотнее всего на великих людей и любит сумеречные века».[99]
Кажется, и Фауст, сходящий в Царство Матерей, говорит о «демоническом»:
Священный ужас – лучший жребий смертных.
И Мефистофель, напутствуя Фауста к Матерям, о том же говорит:
Ужас «демонического» и заключается именно в том, что человек, вступая в него, уже не знает, куда идет, вверх или вниз, к спасению или к погибели. Гёте ошибается, утверждая, что «демоническое бывает
В битве этой и Кальвин участвует, как все «демонические» люди в истории; так же и он, как все они, —
