«Часто диавол лежит со мной на постели, ближе ко мне, чем жена моя, Катерина».[485] Может быть, в минуты такой ужасающей близости не всегда умел он отличить жену от диавола; слушал, как рядом с ним дышит в темноте неизвестно кто – она или
Как это часто бывает в слишком разумных и удобных, как будто счастливых браках, Лютер тяжелел, засыпал – шел «под гору, под гору». «В неге живущая, бездушная Виттенбергская плоть – мясо – туша», – думали о нем такие слепые враги его, как Мюнцер, но ошибались: в неге Лютер не жил; если и засыпал, то на ложе не из роз, а из терний, иглами их исколотый весь, медленно истекающий кровью; хотел проснуться и не мог – умирал во сне.
38
Так же, как всех истинно великих людей, дающих миру что-то новое, окружает его, к концу жизни, все ширящаяся зона одиночества, как бы безвоздушной пустоты. Он знал, что если будет погибать, то никто ему не поможет, и даже некому будет сказать: «Погибаю». Может быть, иногда приходила ему в голову, или обжигала сердце его смутная страшная мысль: нет ли в том и его вины? Сколько бы он сам ни оправдывался в том, что сделал с восставшими крестьянами, едва ли он всегда мог смотреть им прямо в глаза. Сам человек из народа, он сказал: «Народ – Сатана»; «Кровь их на мне», – сказал о тех, чья кровь текла в его же собственных жилах. Может быть, боялся он прочесть в глазах каждого из них свой приговор: «Подлец, Иуда Предатель!»
Лютер оттолкнул от себя простых людей – народ, – те бесчисленные множества, которые были внизу, под ним, а те, кто был рядом с ним, наверху – немногие, – так называемые «избранные», люди нового знания – гуманисты, – сами от него отошли; предали его так же, как он предал народ; избранные немногие отомстили ему невольно и нечаянно за многих: «Какою мерою мерите, такою и вам отмерят», – мог бы он вспомнить грозное слово Господне. Злейшими предателями его, как это всегда бывает, оказались ближайшие ученики. «Евший хлеб мой поднял на меня пяту» (Пс., 40:10). Это и над ним исполнилось.
Так, наверху и внизу, в опоясавшей Лютера зоне одиночества воздух разрядился до того, что нечем было дышать.
Кажется, страшную меру этого одиночества лучше всего дает то, что происходит между Лютером и его многолетним другом, вечным врагом, величайшим из гуманистов, Эразмом. «Он, в глубине сердца, наш враг», – это верно и глубоко понял Лютер еще в Вартбурге.[486] Но все-таки вынужден протянуть руку за помощью, мимо всех явных друзей своих, к этому тайному врагу. «Ты один из всех врагов моих понял главное в моем учении», – пишет он в тот же роковой для него год Крестьянского восстания, 1525-й, в книге «О порабощенной воле» (De serva arbitrio), отвечая на книгу Эразма «О свободной воле» (De libero arbitrio). «Ты не докучаешь мне тщетными спорами о Папе, Чистилище, индульгенциях, и тому подобных пустяках, которыми все еще меня преследуют. Ты один понял смысл борьбы и схватил врага за горло. Благодарю тебя, Эразм, от всей души!»[487]
Тайна Предопределения – тайна первородного греха – человеческой воли, некогда свободной, а потом порабощенной, есть живое, огненное сердце всей Реформы – это поняли, как тогда казалось Лютеру, только двое – он и Эразм. Бедный Лютер! Он тогда еще не знал или не хотел знать, что не Эразм «схватил за горло врага»-диавола, а диавол руками Эразма схватил за горло самого Лютера, чтобы двадцать лет душить. Этого Лютер тогда еще не понял, но скоро поймет. «Заклинаю вас всех, преданных делу Христа и Евангелия, ненавидеть Эразма! Если я буду жив, то очищу Церковь от его нечистот… Это маленький Грек, Graeculus, царь двусмысленностей, который надо всем смеется… Иуда, предающий Христа поцелуем… ядовитая гадина… отъявленный в мире негодяй».[488] В этом суде над Эразмом Лютер, по своему обыкновению, неистовствует и преувеличивает, хватает через край. Он так же не вполне справедлив к Эразму, как Фауст к призванному и уполномоченному им же самим, верному слуге своему и помощнику, Мефистофелю, когда клянет его: «Пес! Гадина!» – и надеется, с помощью Божьей, отвергнутой им же самим, «растоптать его, как ползучую гадину».[489] Но в главном суде своем над Эразмом – «царем двусмысленностей» – Лютер все-таки прав и прикасается к чему-то глубокому в религиозном существе Эразма.
Следуя за Лютером, как тень за человеком, Мефистофель за Фаустом, Эразм искажает дело Лютера, сводит в нем все трудное и глубокое к плоскому и легкому; хочет сделать из Евангелия «философию Христа» – «христианство без Откровения» – «религию честных людей» – человечески-разумное истолкование всего, что в христианстве безумно-божественно. «Чтобы сделаться христианином, – учит Эразм, – достаточно быть добрым, чистым и простым человеком; эти качества равняют человека с Христом».[490] Все наше «бывшее христианство» – удобное и безопасное, «обезвреженное», образумленное от «безумья Креста» – и есть не что иное, как христианство по Эразму.
«Мир спасется разумным сомнением», – учит Эразм. «Мир спасется безумною верою», – учит Лютер.[491] «Злейший враг Божий – человеческий разум: он – главный источник всех зол».[492] «Разум – величайшая блудница диавола».[493] «Разум наиболее противоположен вере… верующий должен его убить и похоронить». «Разум свой уничтожь – иначе не спасешься».[494] Лютер и здесь опять неистовствует и преувеличивает. Он, впрочем, и сам знает, что разум для человека здесь, на земле, «так же необходим, как похоть».[495] Но Лютер неистовствует, может быть, недаром. Он как будто предчувствует, что за Эразмом, благовестником разума, следует бесконечно сильнейший и опаснейший враг; имя его мы теперь знаем – Кант. «Все учение Христа есть учение нравственное, прежде всего», – следовательно, человечески-разумное, – мог бы сказать Эразм вместе с Кантом.
Лютер хочет «раздавить Эразма, как „ядовитую гадину“, но, может быть, предчувствует, что сам будет им раздавлен и что, если надо будет людям сделать выбор между ним и Эразмом, между безумною верою и сомневающимся разумом, то выбор будет сделан не в пользу Лютера. Он, может быть, уже предчувствует, что участь его и в будущем, так же как в настоящем, – безвоздушная пустота одиночества.
Лучший друг и любимейший ученик Лютера – гуманист Меланхтон. «Если бы я даже погиб, ничего бы не было потеряно для Слова Божия. Ты, Меланхтон, уже превзошел меня». [496] «Меланхтон сделает больше, чем множество Лютеров, вместе взятых». Немногие учителя так говорили об учениках.
Может быть, одной из горчайших минут в жизни Лютера была та, когда в 1536 году, после падения Мюнстера – другой такой же для него роковой год, как 1525-й – год Крестьянского восстания, – он впервые почувствовал, что Меланхтон, вернейший ученик его, нет, больше – сын его возлюбленный, первенец, и еще больше – брат его ближайший, как бы он сам, другой, лучший, потихоньку, трусливо, подло дрожа, плача и терзаясь, изменяет ему, предает его, целуя в уста, как Иуда, чтобы перейти от него к «отъявленнейшему в мире негодяю», «ядовитой гадине», злейшему врагу его и Господню – Эразму. «Бог спасает только тех, кого хочет спасти, предопределенных, избранных, а всех остальных губит», – учит Лютер. «Нет, Бог спасает всех, кто хочет спастись, а губит только тех, кто сам хочет погибнуть», – учит Меланхтон вместе с Эразмом, и с этим согласятся все «разумные», «добрые», «честные» люди, «нравственные прежде всего» (по Канту-Эразму), и этим будет убито живое, потушено огненное сердце всего Лютерова-Павлова-Христова дела—божественно-безумная тайна Предопределения, Praedestinatio.
«Меланхтон отогреется на твоей груди, змея». «Он ждет только твоей смерти, чтобы тебе изменить», – остерегали учителя другие ученики.[497] «Нет, это было бы слишком низко», – отвечает им Лютер, и не верит. А когда поверил, никому ничего не сказал, но, вероятно, почувствовал нечто подобное тому одиночеству, которое чувствует похороненный заживо, когда, очнувшись в темноте, ощупывает стенки гроба и вдруг понимает, что случилось.
39
Хуже Меланхтона, хуже Эразма, может быть, казался иногда Лютеру другой ученик его, другая «на его сердце отогретая змея», тоже великий гуманист, Агрикола – «противозаконник», «антиномист». Делая как будто логически разумные, а на самом деле чудовищные выводы из Лютерова учения о новой
