Федька с перепугу громко икнул, схватился за майку, которая растягивалась, будто резиновая:
— Че… чего… фулиганишь!
Во дворе, в черной проруби неба, между крышами домов лениво кружились светлячки звезд.
Он, играючи, порубил возле песочницы доски, сложил щепки избушкой. Зажег спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко. Огонь встал вровень с лицом.
И тут он понял, что пришла пора прощаться.
«Тебе не больно расставаться? — спросил его Иван Иванович. — Я понимаю, ты увлекся образом, вжился в него… Но ведь это смерть личности».
Светов махнул рукой, улыбнулся:
«Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твое… Рождение!»
«Тогда прощай. Береги это тело. Оно еще ничего, но частенько болеет ангинами. Запомни».
«Прощай. Я запомню…»
Он увидел, как в пляшущем свете костра от него отделилась серая тень Ивана Ивановича. Еще более пугливая, чем ее бывший хозяин, нелепая и жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и, сутуля плечи, шагнула в костер. Словно и не было! Только пламя вдруг зашипело и припало на миг к земле, будто на белые угли плеснули воды.
Чума, который с опаской подглядывал из окна за действиями соседа, окончательно утвердился в своем мнении — чокнулся Иванов, не иначе! — и отправился в смежную комнату досыпать. Ну кто в здравом уме станет жечь посреди двора почти новую тахту? Да еще ночью.
Прежняя память, как и внешность, осталась. Она-то подсказала Юрию Светову, что Гоголев назначил на девять репетицию — разрабатывать мизансцены.
Он аккуратно сложил в портфель милицейскую форму, положил сверху кобуру и махровое полотенце. Затем выпил кофе — сказывалась бессонная ночь, — поискал брошюру с пьесой, однако не нашел и, махнув рукой на поиски, вышел из дому.
К утру опять подморозило.
Насвистывая одну из мелодий Френсиса Лэя, Светов спустился к Днепру. Из огромной проруби, где обычно купались городские «моржи», шел пар.
«На первый раз не буду злоупотреблять», — подумал Светов, быстренько раздеваясь.
Сердце, все еще, наверное, принадлежащее Ивану Ивановичу, слабо екнуло, когда он осторожно ступил в ледяную воду — чтоб не намочить голову. Проплыл туда-сюда, отфыркиваясь и всхрапывая от удовольствия. Потом пробежался, до красноты растер себя мохнатым полотенцем. Так же, как и раздевался, быстро оделся.
Часы показывали четверть десятого.
Светов, отбивая такт рукой, пружинящим шагом поднялся по Садовой и свернул к театру. Он обживал себя, будто жильцы новый дом. Дом ему нравился.
Гардеробщик, вечно сонный Борис Сидорович, который никогда не замечал Иванова, перед Световым встал и пальто его принял с полупоклоном, но несколько удивленно.
Юрий Светов тем временем пересек фойе, прошел два коридора и «предбанник» и вступил на сцену. Там уже свирепствовал главреж.
— Не хватало! — окрысился Гоголев. — Еще вы будете опаздывать!
Светов бросил взгляд. Глаза его удивились. Раньше они видели всегда что-нибудь одно: кусочек, огрызок окружающего мира. Теперь он увидел все разом: скучающую Веру Сергеевну, то бишь Елену Фролову, похмельного Аристарха — он подарил ему всепрощающую улыбку, Кузьмича, их единственного народного, который вяло жевал бутерброд. В стороне скучали остальные «энергичные люди». В отличие от Аристарха люди позавтракать не успели — на лице Простого человека крупными мазками была написана нечеловеческая тоска.
Где-то рванул сквозняк. По сцене прошел ветер.
— Полно вам, — сказал Светов главрежу. — Не суетитесь.
Кончиками пальцев он легонько подталкивал Гоголева за кулисы. Тот безропотно повиновался.
Сонечка, то есть Аня Величко, увидев его на сцене, побледнела.
— Что с тобой, Ваня? — тихо спросила она. — Ты заболел? Ты на себя не похож.
— Потом! — оборвал он ее. — Потом, любимая. У нас впереди целая жизнь. Еще успеем наговориться.
Он властно поднял руку, призывая к тишине, и обратился к артистам:
— Сегодня буду играть я, ребята. Для начала я расскажу вам немного о себе. Будем знакомы. Меня зовут Юрием. Юрий Светов…
Опять ударил ветер.
Закатное солнце, которое висело на старом заднике еще с прошлого сезона, вдруг оторвалось от грязной марли, заблистало, распускаясь огненным цветком, и взошло над сценой. А на бутафорском дереве вопреки здравому смыслу запели бутафорские птицы.
ИТАЛЬЯНСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Лиза разложила персики, достала из сумки бутылку из-под пепси-колы и, оглянувшись, побрызгала товар водой. На пушистых шарах засветились крупные капли.
— Ранние, ранние, — позвала она двух курортниц в шортах, собравшихся, видно, на пляж. — Только что с дерева. С росой…
Товар Лиза предлагала сдержанно, без лишнего шума, так как давно приметила: если ведешь себя с достоинством, значит, хозяйка, а не балаболка, которой лишь бы с рук спихнуть. Балаболки вообще народ непутевый — просит шесть, а приспичит ей, так и за трешку уступит.
Горячая ладонь легла ей на спину — Лиза вздрогнула, выпрямилась. Конечно, никакая это не ладонь. Она уже знала этот взгляд. Только у него… такие сумасшедшие глаза. Они прожигают насквозь ее платье, и появляется ощущение руки — легкой, жгучей, наглой. Рука коснулась спины, бедер, и Лизу будто жаром обдало. Опять этот охальник! Что он себе позволяет!
Она гневно обернулась. Худощавый низкорослый кавказец тотчас поклонился ей. Лицо его просияло, губы сложились в улыбку.
— Здравствуй, сладкий булочка, — отозвался кавказец.
Лиза отвернулась.
«Хам, — наливаясь яростью, подумала она. — Не может чего другого придумать. Завел, как попугай: «Булочка, булочка…» Чтоб ты подавился».
Настырный кавказец появился на рынке дня три назад и сразу пробудил в Лизе неприязнь.
«И чего в Крыму ошивается? — сердилась она. — Есть свое море, свои клиенты, нет, его сюда принесло, черта кривоносого… Дело не в рынке. Если ты человек, то прилавка не жаль. Но уж больно нахальная эта залетная птица. Так и липнет, так и липнет, глазами раздевает. Тоже мне орел — хуже курицы!»
Покупатели вдруг пошли один за другим. Только успевай взвешивать да сдачу отсчитывать. Лиза знала это время. «Дикари» спешат на пляж, запасаются фруктами. Спешат, родимые, потому как позже и к воде не протолкнешься.
— Ранние, ранние, — повторила она. — Отборные! С росой…
Солнце поднялось выше — за домами вздохнуло и проснулось море. Торг ушел так же, как пришел. Лиза взглянула на часы — пора на работу! — сложила в сумку остаток персиков, килограмма три, и заторопилась, запетляла улочками.
В картинную галерею она, хоть и спешила, вошла как всегда приосанившись. В залах никого еще не было — полы натерты, прохладно. Ее рабочее место, старинный стул с подлокотниками, находилось в простенке-закоулке между двумя залами — чтобы оба просматривались. Впрочем, картины здоровенные да и
