Вскоре после того, как на улице рассвело, приехала повивальная бабка со своей помощницей; их впустили в спальню, после чего дверь за ними опять крепко заперли. Повитуха одобрила все приготовления и, осмотрев стул для роженицы и стул для приема ребенка, осталась вполне довольна.
– Хорошо и просторно, – заявила она. – Я люблю, когда есть где развернуться. А теперь, госпожа, ложитесь-ка на постель и дайте мне взглянуть, как наши дела. Ага, прекрасно, все идет как надо. Это, разумеется, ваши первые роды. Да уж, я видела всех этих мужчин внизу. Бродят взад-вперед, словно им самим предстоит произвести на свет младенца! Когда я замечаю такое, то даже не спрашиваю, в первый ли это раз. Это верный признак! А теперь, госпожа, поднимайтесь опять на ноги, и будем ходить. Все правильно, няня, вы дали ей хороший совет. Именно так и надо поступать.
Элеонора снова принялась вышагивать по комнате, забавляясь возмущенным выражением, появившимся на лице Габи от снисходительной похвалы посторонней женщины. Потом боли начали донимать Элеонору уже по-настоящему, и весь мир сузился для неё до размеров её собственного тела. Когда начинались схватки, невозможно было думать ни о чем, кроме этих мук, а когда они отступали, в голове билась лишь одна мысль: сейчас накатят следующие... Элеонора даже заплакала, когда грызущая боль охватила все её существо, и повитуха бросилась её ободрять.
– Вы – крепкая, здоровая молодая женщина, госпожа, вам родить – раз плюнуть, – пророчествовала бабка.
Невидимое за закрытыми ставнями утро разгоралось все ярче, жара усиливалась, но для Элеоноры время остановилось. её словно заточили в камере пыток, где была, есть и будет только боль, боль, боль... До сознания Элеоноры доходили смутные образы других людей, двигавшихся по раскаленной комнате, но женщина понятия не имела, кто они такие и что здесь делают. Схватки стали теперь почти непрерывными, и Элеонора точно погрузилась в кипящий океан страданий, навсегда отрешившись от времени и пространства.
В редкие минуты между схватками её поднимали на ноги и опять заставляли ходить, поддерживая с двух сторон, пока наконец повитуха не велела посадить Элеонору на стул для рожениц. Время подошло. Руки Элеоноры положили на подлокотники кресла, и она немедленно вцепилась в эти подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. Энис было приказано встать позади госпожи и, обхватив за плечи, держать покрепче. Сама повивальная бабка устроилась на низенькой табуретке перед Элеонорой и засучила рукава.
Теперь Элеонора только слушала приказы, которые выкрикивала повитуха. Боль была невыносимой, но это было уже неважно, а важно было как можно скорее разрешиться от бремени. Элеонора старалась изо всех сил, слыша вопли «Тужься! Тужься!» Женщина стонала и обливалась потом. Теперь-то она знала, почему это называют «работой», и страстно желала побыстрее покончить с ней. Вновь собравшись с силами, Элеонора тужилась до тех пор, пока ей не начало казаться, что сердце сейчас выскочит из груди, а внутри у неё по-прежнему пылал огненный шар боли, и было такое ощущение, что там выдирают тугую пробку из бутылки. До Элеоноры смутно донеслись возгласы и перешептывания обступивших её женщин, и сквозь красный туман, окутавший мозг роженицы, к ней пробился голос повитухи.
– Очень хорошо, дитя мое, появилась головка. Отдохните немного, и мы продолжим.
– Не могу больше, – слабо прошептала Элеонора. – Не могу. – Теперь уже осталось совсем немного, – постаралась ободрить её повитуха – Схватки кончились, больно больше не будет. Ну что, вы готовы?
Еще одно душераздирающее усилие, ощущение того, что из неё что-то выскальзывает, – и детский крик, прорезавший раскаленный воздух спальни. Голоса женщин слились в одобрительный хор, но Элеонора слышала их словно через стену. Она понимала, что все кончилось хорошо, что ребенок жив, но это её больше не интересовало. Она хотела только спать. Энис опять вытерла её потное лицо, а Элеонора чувствовала, что куда-то уплывает.
Чуть позже она пришла в себя настолько, чтобы уловить, что женщины о чем-то перешептываются между собой и кто-то – ей показалось, что это была Энис – говорит: «Не сейчас. Пусть она сперва поспит. Скажем ей потом». «Скажем ей – что?» – вяло подумала Элеонора, но сил выяснить, о чем идет речь, у неё уже не было. Ей помогли перебраться на кровать, укутали одеялом, и наконец крики ребенка и голоса женщин начали стихать... Элеонора провалилась в глубокий сон, столь необходимый её измученному телу.
Таким образом, в два тридцать пополудни 17 августа 1435 года на свет появился первый ребенок Элеоноры. Но только пробудившись часов около пяти от первого после родов короткого сна, Элеонора услышала дурную новость. Младенец был крупным и здоровеньким, но это была девочка.
Морлэнд был в ярости и высказал Элеоноре все, что о ней думает, его слова не оставляли никаких сомнений в том, что Элеонора самым позорным образом осрамились перед всем городом, не выполнив своего священного долга, произведя на свет никому но нужную девчонку вместо желанного, обещанного ею сына. Морлэнд напомнил невестке, что она не принесла с собой никакого приданого и что единственное, чем она могла бы отплатить им за все их милости, – это нарожать здоровых сыновей. Слабая и измотанная после перенесенных мук, Элеонора была не в состоянии как следует ответить Морлэнду, что непременно сделала бы в другое время, она сумела только метнуть испепеляющий взгляд на своего супруга, который замер у кровати. Жалкий и пристыженный, он так и не смог набраться мужества, чтобы защитить жену от гнева отца. Самого Роберта минуту назад обругали за то, что он посмел заметить: девочка родилась необыкновенно крепенькой, крупной и хорошенькой. Впрочем, Роберт был слишком рад тому, что Элеонору не убило это испытание; а то, что и младенец был жив-здоров, заставило молодого человека просто потерять голову от счастья. Пол ребенка волновал Роберта меньше всего...
В конце концов именно Габи выпроводила двух мужчин из комнаты, упирая на то, что её госпоже необходим отдых и что если на молодую мать орать, то у неё может пропасть молоко. Энис унесла ребенка, уже порученного её заботам, и Габи осталась одна, примостившись на постели рядом с Элеонорой и крепко сжав пальцы своей питомицы. По щекам Элеоноры побежали слезы.
– Мой бедный бесценный ягненочек, не надо плакать, – утешала её Габи. – Не позволяйте им доводить вас до слез. Ваша малышка – самая здоровая, самая красивая девочка из всех, что мне приходилось видеть, и у вас будет еще много таких же замечательных детей. В следующий раз вы наверняка родите сына, помяните мое слово!
– Не в этом дело, Габи, – вскричала Элеонора. – Это все из-за того... что он просто стоял здесь и позволял ему оскорблять меня. Мой муж – жалкий мышонок. Вот он защитил бы меня. – И по тому, как было произнесено это «он», Габи поняла, что Элеонора имела в виду Ричарда Йоркского.
– Вы все еще продолжаете думать о нем? – горестно спросила толстуха. – О, моя маленькая леди!
Слезы высохли на щеках Элеоноры, и она проговорила тихим, печальным голосом:
– Я бы хотела, чтобы ты осталась, Габи, особенно теперь, когда ты так нужна мне!
