Станочек токарный, пяльцы, ткацкий станок для баб.
– И что, ходят? – взволнованно воскликнул Данила.
– Сначала-то не больно, приходилось силком. А теперь привыкли, особенно молодые. У меня там милицейский дежурит и дьячок из церкви, чтоб не безобразничали. Хочешь посмотреть?
– Еще бы! – Фондорин немедленно вскочил. – За это заведение тебе больше хвалы, чем за любые хозяйственные свершения!
Едем! – Но вдруг стушевался. – Извини, друг. Ведь ты нездоров. Съездим в клоб завтра... Хозяин смотрел на него с улыбкой.
– Ничего, можно ведь и без меня. Фома дорогу покажет. Там и заночуете, а утром вернетесь.
– Едем? – повернулся Данила к Мите, и видно было, что ему страсть как не терпится на свою осуществленную мечту посмотреть.
– Конечно, едем!
Митридату и самому было любопытно на этакую невидаль взглянуть. Крестьянский клоб – это надо же!
– С Самсошей не получится, – сказал Любавин. – Тропу снегом завалило, только верхами проехать можно, гуськом. Лошади у меня собственного завода, норовистые. Неровен час упадет мальчуган, расшибется. Вдвоем поезжайте. Мне с твоим сыном не так скучно хворать будет, да и Самсону скучать я не дам. Ты, кажется, хотел в микроскоп посмотреть?
– Неужто? – задохнулся от счастья Митридат. – Тогда я останусь!
Полчаса спустя он и хозяин стояли в библиотеке у окна и смотрели, как по аллее рысят прочь два всадника – один побольше, второй поменьше.
Вот они уже и скрылись за последним из фонарей, а Мирон Антиохович всё молчал, будто в каком оцепенении.
Митридата же снедало нетерпение. В конце концов, не выдержав, он попросил:
– Ну давайте же скорее изучать водяную каплю!
Тогда Любавин медленно повернулся и посмотрел на мальчика сверху вниз – точь-в-точь так же, как в бане.
В первый миг Митя подумал, что у Мирона Антиоховича снова схватило сердце, и испугался. Но взгляд был гораздо более долгим, чем давеча, и значение его не вызывало сомнений. Солнцеградский владетель смотрел на своего маленького гостя с нескрываемым отвращением и ужасом, будто видел перед собой какого нибудь склизкого ядовитого гада.
И тут Митя перепугался еще больше. От неожиданности попятился, но Любавин сделал три быстрых шага и схватил его за плечо. Спросил глухо, с кривой усмешкой:
– Так ты Данилин сын? – Да... – пролепетал Митя.
– Тем хуже для Данилы, – пробормотал Мирон Антиохович как бы про себя. – Он думал, я не слыхал, как ты сбежал-то. Не хотел я про это говорить, чтоб не бередить... Надо думать, там, в бегах, это с тобой и случилось. Так?
– Что «это»? – взвизгнул Митридат, потому что пальцы хозяина больно впивались в плечо. – Дяденька Мирон Антиохович, вам нехоро...
Второй рукой Любавин зажал ему рот. Нагнулся и прошептал, часто моргая:
– Тс-с-с! Молчи! Слушать тебя не ведено! Кто ты был раньше, не важно. Важно, кем ты стал.
Он провел рукой по лбу, на котором выступили капли пота, и Митя, воспользовавшись вернувшейся свободой речи, быстро проговорил – дрожащим голосом, но все же стараясь не терять достоинства:
– Сударь! Я не возьму в толк, к чему вы клоните? Если мое пребывание здесь вам неприятно, я немедля уеду, единственно лишь дождавшись возвращения Данилы Ларионовича.
– И говорит не так, как дети говорят. – Мирон Антиохович рванул ворот рубашки. – Родного отца по имени-отчеству... Сомнений нет! Тяжек жребий, но не ропщу.
Он на миг зажмурился, а когда вновь открыл глаза, в них горела столь неистовая решительность, что Митя, позабыв о достоинстве, заорал в голос:
– Помогите! Кто-нибудь, помо... На висок ему обрушился крепкий кулак, и крик оборвался.
***
Очнувшись, Митридат не сообразил, где он, отчего перед глазами белым-бело и почему так холодно. Хотел повернуться из неудобной позы – не вышло, и только тогда понял, что его несут куда-то, перекинув через плечо. Услышал хруст снега под быстрыми шагами, прерывистое дыхание, и рассудок разъяснил смысл происходящего: свихнувшийся Любавин тащит свою маленькую жертву через парк.
Куда? Зачем?
Что за жизнь такая у маленьких человеков, именуемых детьми? Отчего всякий, кто старше и сильнее, может ударить тебя, обругать, перекинуть через плечо и уволочь, словно некий неодушевленный предмет?
Дыхание Митиного обидчика делалось все чаще и громче, а шаги медленней. Наконец он остановился вовсе и бросил свою ношу на снег, тяжело сел на корточки, прижал пленника коленом.
– Куда вы меня, дяденька? – тихо спросил Митя.
Снизу, на фоне темно-серого неба, Любавин казался великаном с огромной, косматой башкой.
– К пруду, – хрипло ответил Мирон Антиохович. – Там прорубь. Ты хитер, но и я не промах. Вон гляди. – Он коротко, одышливо рассмеялся и повернул Митину голову назад.
Там, за деревьями, белели стены дома.
– Видишь окно открытое? Это твоя спальня. Скажу, уложил тебя спать, а ты через окно сбежал. Данила подумает, что ты снова в уме тронулся. Жалко его, пускай у него надежда останется. Ни к чему ему правду знать.
Подавляя неудержимое желание закричать от ужаса, Митя спросил еще тише:
– Почему вы хотите меня убить?
– Не хочу, а должен.
Внезапно Любавин нагнулся и снова зажал своему пленнику рот. Секунду спустя Митя услышал приближающийся стук копыт. Кто-то скакал по аллее галопом в сторону дома.
– Пора, – пробормотал сумасшедший. Вскинул мальчика на плечо, понес дальше.
– Я ничего дурного не сделал! – крикнул Митя.
– Не лги, сатана, не обманешь! – пропыхтел Мирон Антиохович, продираясь через кусты.
Вот ветки расступились, и впереди открылась белая поляна с черным пятном посередине.
Нет, не поляна – пруд, а черное пятно – прорубь!
Митя забарахтался, закричал – не о помощи, ибо кто ж тут услышит, а от раздутия ЛЕГКИХ. Они, бедные, истово хватали воздух, словно понимали, что это напоследок, что скоро им суждено наполниться жгучей черной водой.
– Остудись, остудись перед геенной огненной, – приговаривал на ходу Любавин.
– Стой! – раздалось вдруг сзади. – Мирон, ты что?!
– Д-Данила! Я здесь! – завопил Митя, выворачиваясь и брыкаясь.
Любавин перешел на бег, но Фондорин тоже бежал, быстро приближаясь.
Безумец споткнулся, упал, но Митю из рук не выпустил.
– Врешь, – шептал он, подтаскивая мальчика к проруби. – Мирон Любавин свой долг знает!
Видно, понял, что не успеет утопить. Схватил Митю обеими руками за шею, но сжать не сжал. Налетел Данила, отодрал Любавина от жертвы, швырнул в сторону. – Опомнись! У тебя мозговая горячка! Деменция! Я еще за ужином приметил...
– Зачем ты вернулся? Зачем? – с болью воскликнул тот.
Бросился было снова на Митю, но Фондорин был начеку – перехватил и больше уже не выпускал.
– Ну, ну, успокойся, – заговорил он медленно, рассудительно, как бы убаюкивая. – Это я, твой старый товарищ. Это мой сын, Самсон. А тебе что померещилось? Много работаешь, себя не жалеешь, вот и надорвал рассудок. Это ничего, я тебя вылечу...
