ей ноги.
Точь-в-точь как та парочка в лесу! «Это становится интересным, — подумала Тула. — Теперь я узнаю, почему взрослым это нравится».
— О! Мне больно!
Но Кнутссон хрюкал, урчал и барахтался на ней. Эта маленькая толстушка превзошла все его ожидания. Она была для него самим соблазном!
— Теперь это уже не так забавно, — сдвинув брови, сказала Тула, пытаясь освободиться. — Мне больно!
Лицо его приняло совершенно другое выражение: каждая черта его лица излучала безумие и злобу.
— В самом деле? — глухо простонал он. — Тебе и должно быть больно! Ты должна испугаться! Ты должна закричать! Кричи же! Иначе я не могу… Кричи же, черт побери!
В ярости он обхватил руками ее шею.
— Нет, это будет потом, — прохрипел он. — Чтобы ты не смогла проболтаться. А теперь я заставлю тебя кричать, заставлю испытать страх, ты не отнимешь у меня то, что принадлежит мне!
Руки его сжались на ее шее. «Хватит, — подумала она. — Разве так все это происходит?»
Ее губы прошептали какие-то слова. Проклятия. Кнутссон вскочил и быстро отполз от нее.
— Ты обожгла меня! — воскликнул он, хватаясь за свой опаленный член.
Тула села и одним-единственным движением отбросила прочь его руки, бормоча при этом странные слова, схватила его член и вытянула до невероятной длины… он страшно закричал. Его член теперь напоминал загнутый крючком поросячий хвост, с невероятно тугим узлом.
«Такого не может быть, — с ужасом думал он. — Это неправда, это невозможно, физически невозможно, никто не может завязать узлом…»
Но член его был завязан узлом!
Тула встала. Она стояла над ним, и он, совершенно сбитый с толку, посмотрел ей в глаза.
Еще одно заклинание, на этот раз с помощью руки, обращенной в сторону его рта.
Еще одно, теперь с помощью обеих рук, которые не касались его.
И повернувшись, чтобы уйти, она бросила ему через плечо:
— Пять убитых детей, возможно, больше. И среди них твоя дочь! Как ты мог?
Он хотел было сказать ей, что девочка не была его дочерью, но это не имело теперь никакого значения, ведь он все равно воспользовался ею. Неважно, свои это были дети или чужие, желание изнасиловать ребенка и потом убить его в оргастическом опьянении — вот что было в нем сильнее всего.
Но Кнутссон не произнес ни слова. Ни единого слова! Эта маленькая ведьма сделала его немым — навсегда. Так что теперь он не мог разоблачить ее. Но это было еще не все, худшее было еще впереди!
Полуживой от боли, он потащился в Бергунду. Узел ему развязать так и не удалось, как он ни пытался, хотя он чуть не вырвал с корнем себе ногти.
Ему удалось добраться до дома в Вехьо, к своей жене, лечь в постель, никому не говоря ни слова о случившемся, тем более что он и не мог этого сделать, переживая свои муки в молчании, поскольку его голосовые связки бездействовали.
Но через два дня он больше не мог этого вынести, поскольку мочевой пузырь переполнился до отказа. Он написал записку ничего не понимающей, готовой впасть в истерику жене, прося позвать врача.
Врач недоверчиво уставился на его уродство.
— Не-е-т! — определенно заявил ученый муж. — Такого я еще не видел!
Кнутссон дал понять жестами, чтобы ему дали перо и бумагу: он хотел написать, как его заколдовала ведьма Тула и что из произнесенных ею слов он уловил следующие: «Колдовской, ведьмовский узел, никогда не развязывайся!» И многое многое другое, чего он так и не понял. Но никто не улавливал смысла его жестов. Между тем врач попытался развязать узел. Кнутссон безмолвно стонал и вздыхал, скрипел зубами, дергался и метался по постели.
— Нет, ничего не получается, — сказал наконец врач, совершенно измученный. — Я вижу только один выход: придется отрезать этот узел, иначе наступит смерть от отравления организма или разрыва мочевого пузыря.
Кнутссон хотел было протестовать, но не смог издать ни звука.
— Но как же все это получилось? — спросил врач.
Вдруг врач понял, что Кнутссон требует перо и бумагу.
И тут сбылось последнее проклятие Тулы…
Кнутссон просил бумагу и перо для того, чтобы разоблачить ее и обвинить в ведьмовстве. Но перо писало в его руках само, и ему оставалось только мириться с этим.
«Это я насиловал и убивал невинных детей, — писал он, — и я получил по заслугам. Это кара неба!»
В последней фразе Тула переборщила. Небо здесь совершенно не участвовало.
Но и врач, и жена Кнутссона поверили написанному, в особенности последней фразе. Кнутссон отчаянно пытался дать им понять взглядом, что он совсем не то хотел сказать, но все было напрасно. Имя Тулы так и не сорвалось с его губ, как он ни пытался это сделать.
Врач и Жена Кнутссона вышли из комнаты.
Женщина была в полном отчаянии.
— Мой муж? Мой любимый, ласковый муж? Но как он мог так поступить с моей девочкой, мы же одна семьи? Я не могу этого понять, я ничего не понимаю!
— Не имеет значения, чьи были эти дети, — сказал врач, будучи человеком образованным. — Таких, как он, называют педофилами. Они способны к половому акту лишь насилуя детей. Ваш муж был худшим представителем такого сорта людей, он был из тех, кто совершенно отпускает вожжи… Кстати, обычно такие люди ищут себе занятие, обеспечивающее тесный контакт с детьми. Как все это печально!
Несмотря на попытки врача спасти его, надрезав его жизненно важный орган, Кнутссон умер в тот же вечер.
И слух пронесся по всей округе, несмотря на то, что оба свидетеля договорились молчать: история была слишком громкой, чтобы можно было держать ее в тайне. Во всяком случае, все узнали, что детоубийца пойман, узнали, кто он такой. Обо всех прочих деталях предпочитали молчать, все равно никто не верил в такой абсурд.
Гунилла тоже узнала об этом. Обняв свою дочь и прижав ее к себе, она принялась баюкать ее.
— Подумать только, это был твой учитель пения, Тула! Подумай, что могло бы произойти! Ты так часто ходила одна в Бергквару и обратно! Ведь ты могла встретить его! Ах, я не осмеливаюсь даже подумать о том, что могло бы произойти, ведь ты такая доверчивая и наивная!
— Но теперь он умер, мама, — сказала Тула своим ясным, чистым голосом. — Теперь все могут быть спокойны.
— Слава Богу, что все обошлось, — вздохнула Гунилла.
Тула не особенно задумывалась над этим случаем, у нее была редкостная способность отметать все неприятности и перешагивать через них.
