больше нужды согревать тебя.
Она повернулась к нему спиной.
Но Тамлин просунул руку ей под рубашку и снова взялся за ее грудь. И долго теребил двумя пальцами ее сосок.
С бьющимся сердцем она почувствовала, как он — медленно, но решительно — прижался своим пахом к ее спине, почувствовала на своем копчике его твердый, поднятый член. Этот член его не стал меньше с годами. Хорошо, что она была в ночной рубашке, а он — в набедренной повязке!
Она лежала, не шелохнувшись, едва дыша, чувствуя пульсирующий прилив крови к нижней части тела.
Это было так опасно! Это не могло продолжаться дальше!
Но пока он опасался, что она проболтается, она могла не бояться. Если это вообще был страх…
После этого случая Ванья не осмеливалась больше ложиться в одну постель со своим демоненком. Ребенком его назвать было уже нельзя, он был примерно ее возраста, был подростком. Но, несомненно, он взрослел быстрее, чем она, и теперь, как ей казалось, дело принимало серьезный оборот.
Она не понимала причин его несправедливого недовольства ею. К тому же он грубил и был бессердечен по отношению к ней, чего нельзя было ожидать от бедного, продрогшего насквозь ребенка.
— Не приставай ко мне больше, — огрызнулась она. — Не пытайся убедить меня в том, что демоны настолько изнежены и слабы, что им нужно спать в постели! Они вовсе не нуждаются в этом, они слоняются повсюду и делают всякие пакости или же странствуют в пустоте, потому что люди больше не верят в них.
— У тебя просто нет сердца, — мрачно заметил он, сидя на ее прекрасном письменном столе в стиле рококо. Более подходящего места для себя он не мог найти!
Ванья подошла к нему вплотную.
— Я терпела тебя целых три года, — с горечью произнесла она. — Я заботилась о тебе и оберегала тебя, тогда как ты только злобно насмехался надо мной. Но теперь этому пришел конец, понимаешь? Я хочу жить своей жизнью, хочу сама распоряжаться своей комнатой и своей постелью, и прежде всего — я не желаю никаких попыток сближения с твоей стороны! К тому же нам обоим здесь тесно, мы оба растем.
Внезапно он стал добродушным.
— Что тебя так напугало? — спросил он. — Я ведь ничего тебе плохого не сделал. Тебе стало трудно дышать? Может быть, у тебя стало мокро между ногами? Как в тот раз, когда мой хвост обнаружил кое-что? Не проверить ли нам это ночью?
Его предложение привело ее в ярость.
— Тамлин, меня совершенно не интересует, куда ты отправишься, — сказала она, — но ты должен убраться из моей комнаты. Ты сам лишил себя права жить здесь.
Он отвернулся и принялся равнодушно перебирать ее письменные принадлежности.
— Ладно, — сказал он. — Я могу убраться отсюда. Но я не имею права покидать этот дом, так мне было приказано. Поэтому я переберусь к Бенедикте и мальчику Андре.
Ванья похолодела от страха.
— Нет, не делай этого! Хорошо, оставайся жить здесь, но в мою постель больше не суйся! Во мне или в тебе тут дело, это неважно, но ты должен понять, что с этим покончено!
— Я так не думаю, — дразнящим голосом произнес он.
Она закрыла глаза и тяжело вздохнула. Когда она снова открыла их, он сидел и смотрел на нее своими сверкающими желтыми глазами, высунув язык.
— А может быть, дело в нас обоих? — предположил он, и она не могла удержаться от смеха.
— Нет, на тебя просто невозможно сердиться, Тамлин, — сказала она. — Но запомни: если ты хоть раз до меня дотронешься, я расскажу о твоем присутствии. И тогда быть Тамлином станет вовсе не завидно. Тогда Бенедикта вызовет наших предков, а они, надо тебе сказать, обладают большой властью!
— О, есть те, кто обладает куда большей властью, — загадочно произнес он, но было заметно, что ему не по себе от собственных слов. — Ладно, живи в мире, мерзкая вшивая старуха…
— Я вовсе не вшивая, — завопила она, и спор возобновился снова. Но она настояла на своем, и это было важнее всего.
4
Разрыв был неожиданным и жестоким.
Члены семьи давно уже были обеспокоены поведением Ваньи.
Они видели, что она возбуждена и взволнована. Все шло из рук вон плохо: она вздрагивала при малейшем шорохе, заглядывала во все углы, словно опасаясь привидений, совершенно запустила учебу, под глазами у нее были синяки, словно она не высыпалась. Иногда пребывала в состоянии бурной радости, а иногда — в состоянии подавленности и страха. Она была совершенно неуравновешенной.
Когда Агнета получила письмо от своей матери из Трондхейма, она собрала всех на семейный совет и предложила на время отправить Ванью к бабушке. Вдова священника из Трондхейма сама предлагала ей это.
— Так и нужно сделать, — сказала Агнета. — Наши друзья отправляются туда, так что у Ваньи будут попутчики.
— Отправить туда нашу маленькую Ванью? — скептически заметил Хеннинг. — Не слишком ли это смело?
— Думаю, ей нужно переменить обстановку. Ей здесь плохо, и я сама не понимаю, почему.
— У нее какие-то личные проблемы, — сказала Бенедикта. — Личные проблемы человек носит с собой, где бы он ни был.
— Это верно. Но мне кажется, что… что ее что— то мучает. Вернее: ее что-то волнует, занимает ее мысли настолько, что она просто теряется в повседневной жизни.
— Да, это именно так. И было бы очень мудро с нашей стороны дать ей возможность переменить обстановку. Но ты думаешь, ей будет хорошо у твоей матери? — спросил Хеннинг.
— Мы ее избаловали, думаю, вы согласитесь со мной. Моя мать будет с ней построже. А ей требуется жесткая рука, это пойдет ей на пользу.
— Да, конечно, ты права. Во всяком случае, так не может продолжаться дальше. Она хиреет день ото дня. Ты это хорошо придумала, Агнета.
Хеннинг вздохнул. Он был очень озабочен состоянием здоровья своей приемной дочери.
На следующий день за обедом взрослые переглянулись, и Агнета сказала:
— Дорогая Ванья… Нам кажется, что ты последнее время не совсем здорова. Она тут же съежилась.
— Я? Нет, со мной все в порядке.
— Ты слишком много сидишь взаперти, выглядишь усталой и измученной, у тебя плохая успеваемость в школе.
— Но я…
— Поэтому мы решили, что тебе нужно немного отвлечься от повседневной жизни.
У нее застучало сердце. Что они такое придумали?
