Пастор Прунк обещал нам всем место на небесах, но для того, чтобы попасть туда, мы должны кое-чем пожертвовать, Ханс-Магнус. И вознаграждение за это он получит не от Лавинии, а от нас!»
Ханс-Магнус нахмурил свои красиво очерченные брови. Он был вовсе не глуп и понял, что речь идет о нежелательном завещании.
— И не от тебя, мамочка, — пробормотал он. — Твой мерзкий пастор не посмеет запустить когти в мои деньги, уж я позабочусь об этом!
У него не было времени ехать в Сарпсборг на следующий день. Но через день…
Винни проснулась на рассвете.
Тяжесть в груди не исчезла и после сна. Она села, прислонившись спиной к деревянной перегородке, отделяющей ее от остальных, обняла руками колени. В своем закутке она чувствовала себя защищенной от внешнего окружения.
Как здесь было неуютно!
Несмотря на центральное отопление, стены оставались холодными и сырыми, даже деревянная обшивка не помогала. Всюду чувствовалось присутствие людей, перегородки были слишком тонкими, слышно было, как кто-то сморкается и храпит. Некоторые стонали и хрюкали во сне, что очень ее пугало.
Повсюду ощущался запах пота и немытых тел.
Ей хотелось домой. Но бабушки уже нет в живых, и саму ее прогнали из дома. Впрочем, жизнь у нее там была малоприятной. Да иначе и быть не могло, тетя Камма никогда не допустила бы, чтобы ей было хорошо.
Теперь тетя спала поблизости от нее. И им обеим была неприятна такая близость. Бранцефлор тоже спал.
Винни чувствовала себя одинокой, всеми отверженной, растерянной. Никто не любил ее, и в этом, насколько она понимала, была вина тети Каммы. Робкий человек, избегающий всякого общения из-за боязни насмешек, оказывается в конце концов всеми презираемым и никому не нужным. Никто здесь не обращал на Винни внимания, ее присутствие никого не трогало. Если кто-то и хотел сообщить что-то ей и тете, то обращался неизменно к Камме.
Да, может быть, только пастор Прунк… Последние дни он был так приветлив с ней. Но Винни было трудно поверить в его расположение. Отчасти потому, что она была неуверена в себе и в своих достоинствах, а отчасти потому, что в его теплой улыбке она видела холод…
Это могло показаться странным, но это было именно так. Винни никто никогда не учил выражаться правильно. И стоило ей мало-мальски проявить себя в чем-то, как тетя неизменно охлаждала ее усердие словами: «Ты ничего в этом не понимаешь!» Или «Ты просто спишь на уроках норвежского языка! Ты не можешь правильно произнести ни одного слова!»
Такого рода реплики не способствовали успеху в учебе.
Вот и вчера вечером, когда она вернулась домой с Бранцефлором… «Почему ты пришла так поздно? Где тебя носило? Подойди ко мне, я почищу твое пальто! Где ты была, я спрашиваю?»
И Винни, запинаясь на каждом слове, попыталась ей объяснить, что помогала одному человеку забраться на паром. «Мне пришлось помочь одной даме, которая помогала одному мужчине залезть на…» «Помогала помочь? Господи, неужели ты не можешь выражаться яснее? Какое тебе, кстати, дело до других людей?» «Он был болен, и мне пришлось поддержать его. Дама была такой маленькой и хрупкой, она сама не справилась бы». «Болен? Чем болен?» «Я не знаю. Думаю, у него был жар. И рука у него была такой влажной и липкой, когда я прикоснулась к ней». «Прикоснулась к руке? Что ты хочешь этим сказать?»
И тут как раз зазвонил в колокольчик пастор Прунк, и все начали спешно хватать свои вещи, чтобы успеть вовремя в убежище.
Винни зажмурила глаза, чтобы не расплакаться.
Но она была уже не в состоянии плакать, настолько подавлены были все ее чувства. Она никак не могла понять, зачем ей нужно было жить дальше, почему именно ей? Если мир за пределами их убежища обречен на гибель, почему бы ей тоже не погибнуть? Для чего ей жить? Тетя Камма туманно намекала на то, что она, Винни, держит место для Ханса-Магнуса. Значит, сама по себе Винни не представляет никакой ценности?
Нет, не представляет, она знала об этом уже давно.
Тогда зачем же ей жить?
Просто дышать — только на это она и годна.
Если она только… если только…
Нет, она не понимала, чего хочет. Она не могла выразить это словами. Но в глубине души чувствовала, что желание у нее очень простое: иметь друга, на которого можно положиться, который любил бы ее и которого она имела бы право любить! Тогда ей было бы, для чего жить.
Но Винни и думать не смела о таком благе, она была о себе слишком низкого мнения. И таила все это в подсознании.
Далеко-далеко, в мире живых людей, прозвучал еле слышный фабричный гудок.
Начался новый день. Но это теперь не имело для нее никакого значения, в этой мрачной пещере, освещенной пятидесятиваттной лампочкой. Пастор не желал тратиться на более мощные лампочки.
В каком-то закутке проснулся ребенок и испугался, увидев вокруг себя непривычную обстановку. Расплакавшись, ребенок разбудил всех. Люди злобно шикали на него, кое-кто стучал башмаком по фанерной перегородке.
Терпение и выдержка не отличали святую паству Прунка.
Фавориткой пастора была самая молодая и самая красивая женщина среди его подопечных: Бьёрг. Впрочем, он выражался иначе, называя ее избранницей Господа. Какой красивой она была бы в ангельских одеждах! Она восседала бы по левую сторону Бога Отца… Да, да, Христос сидел по правую сторону, а левая сторона была свободной. Впрочем, Бьёрг не знала точно, так ли это на самом деле, она слышала, что и по правую сторону кто-то сидит — не Дева ли Мария? А может быть, Святой Дух? Если это место уже занято, она может устроиться и возле ног Господа.
Бьёрг была ненамного моложе Винни, но интерес пастора к Винни был исключительно экономическим. Внешне же она не представляла для него никакой ценности.
Тогда как Бьёрг…
Во время рукоположения он дольше всего задерживался возле нее, вдыхая запах ее тела, и он приглашал ее в свою потайную комнату чаще, чем остальных. Пастор призывал ее покаяться в своих грехах, и пока она делала это, он стоял в своей кабинке, вожделенно глядя на нее… и его потные руки гладили, сжимали, вздрагивали… Не слишком одаренная девушка была не лишена крестьянского здравого смысла и смекалки. Она скоро обнаружила, что чем драматичнее и интимнее ее признания, тем сильнее возбуждение пастора. Он был видным мужчиной, поэтому она старалась каждый раз выдумывать что-нибудь новое. Особенно охотно он выслушивал ее покаяния о грешных мыслях, посетивших ее в Храме, и она делилась с ним своими мечтами об одной вполне определенной персоне, в которой он незамедлительно узнавал самого себя. Однажды, выясняя, что к чему, они оказались в объятиях друг друга, лихорадочно шепча: «Не надо пастор…» и «Нет, конечно, не буду…», но тут их занятие было прервано скорбным голосом, звучавшим по радио.
Пастор Прунк оторвал лицо от полуобнаженной груди девственницы Бьёрг. Губы его были красными, дыхание прерывистым.
