труден для понимания или столь ненадежен, как она. Калеб и Габриэлла говорили это сами. Они любили свое единственное дитя и чрезвычайно гордились ею, но не могли отрицать и того, что она была маленьким троллем. Точно таким же, как Суль, много раз озабоченно говорила Лив и добавляла: «Но милой и неопасной Суль… До тех пор, пока что-нибудь не изменит ее существо. Тогда она может стать смертельно опасной».
Не заложил ли он сейчас семена перерождения? Он не верил в это, ничто не говорило об этом, когда она уходила. Она рассердилась и разочаровалась, в противном случае это была бы не Виллему. Но в глазах не было и проблеска зловещего пламени.
Нет, он верил, что Виллему безопасна. Однако никогда нельзя быть уверенным полностью. Даже в ней.
«Я стал очень популярен у молодого поколения», – думал Маттиас, когда в тот же вечер ему нанесли новый визит.
На этот раз Тристан.
Пятнадцатилетний подросток сильно волновался, краснел, бледнел и хотел поговорить с дядей Маттиасом с глазу на глаз. Дело касалось здоровья.
Тристан сел на стул, наклонившись вперед, положив локти на подлокотники и крепко сжав ладони. Он изредка бросал на отца Ирмелин несчастные взгляды, но чаще всего отводил глаза.
У дяди Маттиаса такие утешающие глаза. Это придавало мужества мальчику. Несколько дней он от ужаса покрывался холодным потом. Один, ничего не понимая, страшась. Его мучила совесть. Раскаяние рвало и раздирало его.
Наконец он решил, что должен пойти к дяде Маттиасу. Долго скрывать эту напасть он не сможет.
– Ну-с? – произнес дружеский мягкий голос. – Я полагаю, что ты не очень хорошо себя чувствуешь? – Тристан делал такие глотательные движения, что адамово яблоко прыгало то вверх, то вниз. Он не мог выдавить из себя даже звука.
И тут Маттиас увидел, слезы в глазах мальчика.
– Что случилось, дорогой?
Голос его был таким ласковым, а рука, гладившая локоны Тристана, такой осторожной, что слезы полились по щекам мальчика. Громко плача, сидел молодой маркграф на стуле, не в состоянии произнести ни слова. Вместо этого он протянул Маттиасу повернутые вниз ладонями руки.
Маттиас посмотрел. Сначала взял одну руку и долго изучал ее. Затем другую.
– У тебя чесотка, мальчик мой. До твоего отъезда домой мы ее вылечим.
Плач утих.
– Это правда? И мама и папа ничего об этом не узнают?
– Обещаю.
Чесотка была болезнью бедности и убожества. Аристократы ничем подобным не болели, такого нельзя было даже представить себе, это было огромным скандалом.
Слезы снова полились рекой.
– Мне ужасно стыдно!
– Нечему стыдиться. А где ты ее заполучил?
Тристан боролся с собой, и ложь победила. Во всяком случае, полуложь.
– Видимо на хуторе Черный лес. Когда мы носили зерно в амбар.
Маттиас задумчиво кивнул головой.
– Это возможно.
– Я сейчас больше всего хочу умереть.
Маттиас присел перед ним на корточки.
– А сейчас слушай! Я точно знаю, что ты чувствуешь. Ибо я сам пережил такое.
Глаза Тристана стали большими.
– Вы, дядя Маттиас?
– Да. Мне было еще хуже. Ты знаешь, что я и твой дядя Калеб работали одно время в шахте?
– Да.
– Нас одолевали вши, блохи и всевозможная прочая гадость. А Олину ты знаешь? Ту, что работает в Гростенсхольме?
– Знаю.
– Мы нашли ее в Кристиании в невероятнейших трущобах. У нее была чесотка и еще более худшие заболевания. Мы вылечили ее, причем быстро!
На лице Тристана, как луч солнца, промелькнула осторожная улыбка.
– Тебе нужно будет пройти настоящий лошадиный курс лечения, – пообещал Маттиас. – Но мы должны поставить об этом в известность Калеба, ибо от тебя будет пахнуть смолой, у
