Пенелопа медленно повернулась к нему.
– Какая – другая? – поинтересовалась она.
Колин ощутил что-то похожее на панику. Он чувствовал, что выбрал неудачные слова. Как может одно короткое предложение причинить такой вред?
Другая.
Они оба знали, что это значит. Крессида популярна, красива. И достаточно нахальна, чтобы вынести последствия подобного признания.
А Пенелопа…
У нее нет ни апломба, ни связей, которые спасли бы ее от краха. Бриджертоны, конечно, окажут ей поддержку, но даже они не в состоянии предотвратить ее падение. С любым другим скандалом можно было бы справиться, но леди Уистлдаун в то или иное время задела чувства практически каждой значительной персоны на Британских островах. Когда все опомнятся от шока, на нее обрушится шквал возмущения.
Едва ли кто-нибудь станет восхищаться ее умом, остроумием и смелостью.
Нет, ее объявят злобной, мелочной и завистливой.
Колин хорошо знал светское общество. И догадывался, как поведут себя его собратья по классу. Аристократы способны на отдельные проявления великодушия, но как сообщество они склоны опускаться до самого низменного обывательского уровня.
– Понятно, – сказала Пенелопа в ответ на его молчание.
– Ничего тебе не понятно, – поспешно возразил он.
– Да нет, Колин, – сказала она с какой-то обреченностью в голосе, – все понятно. Просто я всегда надеялась, что это ты – другой.
Колин схватил ее за плечи и повернул к себе. Он ничего не сказал, устремив на нее вопросительный взгляд.
– Я думала, что ты веришь в меня, – сказала Пенелопа, – что ты способен видеть дальше заурядной внешности.
Ее лицо было таким знакомым. Он видел его тысячу раз и все же до недавнего времени не мог бы сказать, что знает его по-настоящему. Помнил ли он эту крохотную родинку чуть ниже ее левого уха? Замечал ли когда-нибудь теплое сияние ее кожи? Или золотистые искорки в ее карих глазах?
Как получилось, что он танцевал с ней столько раз и не заметил, что ее губы созданы для поцелуев?
Нервничая, Пенелопа облизывала губы. Он видел это не далее как вчера. Наверняка за двенадцать лет их знакомства она проделывала это не раз, но только сейчас один лишь вид ее язычка заставлял его тело напрячься.
– Ты не заурядная, – произнес Колин тихо и настойчиво.
Глаза Пенелопы расширились.
– Ты прекрасна, – прошептал он.
– Нет, – выдохнула она. – Не стоит говорить вещи, в которые ты не веришь.
Его ладони крепче сжали ее плечи.
– Ты прекрасна, – повторил Колин. – Не знаю, как я это понял… когда. – Он коснулся ее губ, ощущая кончиком языка ее горячее дыхание. – Но это правда.
Он склонил голову и поцеловал ее – медленно и благоговейно, без прежнего смятения. Его больше не удивляло, что он так отчаянно желает Пенелопу. Потрясение прошло, уступив место примитивной потребности заявить на нее права, сделать ее своей.
Своей?
Колин оторвался от ее губ и помедлил, вглядываясь в ее лицо.
Почему бы и нет?
– В чем дело? – прошептала она.
– Ты очень красива. – Он в недоумении покачал головой. – Не понимаю, почему другие этого не замечают.
Что-то теплое и восхитительное расцвело в груди Пенелопы. Словно ее кровь внезапно согрелась, и это ощущение, возникнув в сердце, медленно распространилось по всему телу, вплоть до кончиков пальцев на ногах.
Это сделало ее беззаботной. Довольной.
И полноценной.
Она знала, что некрасива, что в лучшем случае ее можно назвать симпатичной. Но Колин считал ее красивой, и когда он смотрел на нее… Пенелопа чувствовала себя красивой. Никогда прежде она не испытывала подобных ощущений.
Колин снова поцеловал ее, на этот раз более жадно, покусывая и лаская ее губы, пробуждая ее тело и душу. Пенелопа ощутила внутренний трепет, кожа жаждала прикосновений его пальцев, обжигавших ее сквозь тонкую ткань платья.
У нее не возникло даже мысли, что это неправильно. Этот поцелуй олицетворял собой все, чего следовало опасаться и избегать девушке, получившей ее воспитание, и тем не менее Пенелопа знала – телом, сердцем и умом, – что ничто в ее жизни не было таким правильным и естественным. Она рождена для этого мужчины, сколько бы она ни пыталась смириться с фактом, что он рожден для кого-то
