Да.
А теперь?
Не знаю, сказал я. Привыкнуть надо. Привыкнуть, что мой личный выбор оказался частью коллективного замысла. Твои друзья с баржи, Симон, ты, и я к шапочному разбору, хотя, если все получилось так, как кажется, а оно, кажется, так и получилось, то я все-таки существую, похоже. Существую с тобой. Только инфраструктура тяжеловата. Народу много. Чувствуешь себя пешкой.
Ты меня больше не любишь, сказала она.
Да нет же, сказал я. Люблю. Это как бы испытание. Махонькое испытаньице. Преодолеть такое - одно удовольствие. Симона, впрочем, предпочел бы разлюбить, хотя не важно. Я собираюсь стать открытым для общения. Могу начать с него.
Ты зайдешь сегодня вечером?
Зачем? Что еще за идея? Зачем мне туда идти?
Это не идея, сказала она. Просто мне не хочется с тобой расставаться.
Я был потрясен таким объяснением. Оно выглядело правдоподобно.
Предпочитаю все-таки не заходить, сказал я. Я тебя провожу. Ты надолго?
Не знаю. Подожди меня дома, так будет проще. Я тебе оставлю сообщение.
Заманчиво. Я никогда еще никого не ждал дома.
Я думаю пойти часам к шести, сказала она.
А если их нет?
Подожду.
Звонить не будешь?
Страшновато как-то. С тех пор, как ты тут, мне действительно надо многое им сказать, но сейчас я не собираюсь ничего говорить. Не сегодня, сегодня я просто загляну. Это моя семья.
Хорошо, сказал я.
Впереди еще два часа. Пойти в кино? Не успеем. Нужно попасть на другой конец Парижа, подходящего сеанса наверняка не окажется, к тому же я совершенно не представлял, что смотреть.
Она представляла, но ничего привлекательного для себя не находила. Оставалось просто быть вместе.
Мы вышли из сквера. Скверик этот мы уже использовали на все сто. Дорогу пешком я знал смутно, но времени было предостаточно. Я держал ее под локоть и шел, чуть поотстав, чтобы не мешать ей сосредоточиться, подумать, как там у них все сложится. Я и сам об этом думал, но не особенно. Больше о будущем. Пропускал этот вечер. Прикидывал, как они там все решат, с кем останутся дети, кто будет с ними сидеть. Я живу далековато. Кроме того, Одри не работает. С точки зрения материальной перспективы не лучшие.
Тебя что-то беспокоит?
Так, пустяки, ответил я, просто я подумал, что мог бы переехать поближе.
Было бы здорово.
Успеем еще обсудить.
Не хотелось сразу начинать с размеров жилплощади. Мальчики меня примут, сомнений нет, собственно, уже приняли, а вот чтобы увеличить площадь, придется напрячься.
На тротуарах было людно. Нас толкали. Мы брели вдоль закрытых магазинов. Одри остановилась посмотреть куртку. Сочла, что дороговато. По мне, тоже. Я уже думал о новой квартире.
Мы вышли на берег Сены. Намного западнее, чем предполагали. Отклонились порядочно. Но время позволяло, и я предложил что-нибудь выпить.
Она не возражала. Вот только пить не хотелось. Заказали кофе. На террасе.
Тебе не скучно? - спросил я.
Нет. А тебе?
Нисколько.
Нам нисколько не было скучно. Нам удалось даже помолчать какое-то время, хотя оставались нерешенные вопросы. Нам просто было хорошо. Никогда еще не было так хорошо. Даже несмотря на то, что Симон все знал. И несмотря на то, что она переменилась. Степеннее стала. Экзальтации меньше. Разве только страх, легкий страх в зародыше, что все это пройдет. Мой страх. Что у нее пройдет.
Возникла потребность немедленно спросить, любит ли она меня. На всякий случай, на этом этапе. Я спросил.
Она меня успокоила. И тоже спросила, чтобы успокоиться самой. Мы оба успокоились.
И оказались у входа в зверинец.
До скорого, сказала она.
Я буду ждать тебя не дома, а на набережной, сказал я.
Она миновала ворота. Поздоровалась с кассиршей. Я проводил ее взглядом. Она обернулась. Я ей помахал рукой. Потом развернулся к Сене, пересек набережную и стал ждать.
Затем сказал себе, что прямо сейчас она не выйдет. Пересек набережную в обратном направлении. Купил входной билет в зверинец. Прошел под ее окнами, обогнул здание, оставив страусов по левую руку. Остановился перед яком. На обезьян смотреть не стал, чтобы не отвлекаться. Я думал о ней. Внимание мое привлекли зебры, они красивые, даже если голова занята другим. Я направлялся к розовым фламинго, да все не попадал. Зоопарк невелик, но дорожки очень петляют. Короче, я заблудился и фламинго не нашел. По зоопарку гуляли посетители, все больше семьями, иногда они разъединялись по интересам в животном мире, но, похоже, один я искал что-то с потерянным видом, впрочем, не слишком потерянным, не то чтобы дело жизненной важности.
Я брел вдоль большого вольера с мостиком посередине. На мостике кто-то стоял, подняв голову. Женщина смотрела на цаплю.
Это была Клеманс.
Я ее сразу узнал. Осанку, профиль. Сумочку. Она была такой же красивой, как в моих воспоминаниях. В точности такой же. Словно я ее туда поместил да и позабыл.
Или нет. Предположим, не забыл. Вот она тут. Но это на случай, если бы я ее еще ждал. А ждать мне ее теперь было незачем.
Я свернул в сторону. Она меня не видела.
О переводчике
Роман, который вы только прочли, - последняя переводческая работа Ирины Радченко. Ее не стало ровно год назад. Это утрата не только для близких, не только для друзей и коллег, это огромная утрата для читающей публики - есть писатели, которых следовало бы переводить только ей.
Берясь за новый перевод, она каждый раз словно шла на риск - долго прислушивалась к тексту, выверяла соответствия - автора себе и себя автору. За «несвоих» авторов не бралась никогда. Она переводила Флобера и Камю, Селина и Сартра, Саган и Жироду. А в последние годы занималась в основном литературой самой современной, сегодняшней, и печатала в «ИЛ» по несколько переводов в год: Мишеля Уэльбека, Виржини Депант, Мари Деплешен, романы Жан-Филиппа Туссена - в том числе знаменитый «Фотоаппарат», - выбирая вещи, порой почти непереводимые. Ей было интересно заниматься лишь той прозой, которая требует тонкой и головоломной работы. И если кто-то думает, что стимулом для перевода может стать заработок, то это верно лишь для километров ширпотребного чтива, а в случае настоящей литературы, которая переводится по двадцать страниц в месяц, не мечты о гонораре толкают переводчика к письменному столу. Толкает желание передать нечто, что существует лишь в языке, в тексте, - и чаще всего при переложении утрачивается. Чем больше этой неуловимой субстанции удастся переводчику сохранить, тем больше шансов у книги выжить в другом языке. И тут с Радченко мало кто мог сравниться. «Свидания» Кристиана Остера - тому пример. Что осталось бы от истории, рассказанной автором - «бесстрастным насмешником», как назвал его один из французских критиков, - если бы не словесные кружева?
