вечер с другом, попавшим в беду, да, это так, но не потерявшим голову, а потому пригодным для общения. И дети тут.
Симон ответил не сразу. Я разбил яйца, это было самое увлекательное в нашей программе. Затем смазал сковородку маслом, а Симону поручил следить за кастрюлей.
Чистая случайность, сказал мой друг, она явилась как с неба свалилась, со всеми своими атрибутами, и вообще, ее Одри наняла, не я, в первый раз мы прибегли к ее услугам, когда пошли смотреть последнего Альмодовара, тогда я увидел ее впервые. А потом было уже поздно, заметил я, подсовывая лопаточку под схватившийся уже белок. Готово, сказал Симон, а в каком смысле уже поздно? Поздно отступать, ответил я. Однако, сказал Симон.
Я только хотел узнать, спал ли ты с ней, пояснил я. Я тебя не допрашиваю, просто разобраться хочу.
Ну знаешь, сказал Симон.
Потом он спросил, нужно ли промывать рис. Я только руками развел. Сказал ему: тебе нужно было кухарку нанимать. А не няньку.
Кухарка ушла, сказал Симон.
Тут я промолчал. Не хотелось его огорчать. И все-таки подозрительной казалась мне эта история с нянькой. Тут что-то крылось. Может, из-за этой девчонки и ушла Одри. Чем не зацепка? Даже для него. Если он еще не сообразил.
Мы позвали детей к столу. Раз, другой. На третий я пошел к ним сам. Идем, откликнулся Александр, не отрываясь от клавиатуры, сейчас, только сохраним.
Не знаю уж, что там малыши сохраняли и что загружали, но я счел, что они компьютерные гении или просто очень послушные, или то и другое вместе, потому что они явились тотчас же, и мы поужинали вчетвером. Четверо мужчин, подумал я, многовато для среднестатистического застолья, но, в принципе, ничего. Мы неплохо сидели.
Аппетит у мальчиков был заметно лучше, чем у барсов. Последних мы, кстати, слышали, квартира, напомню, аккурат над клетками, барсы рычали. Я поднял палец, как бы сказав: чу. Симон кивнул в знак того, что я угадал. Хотя нет, поправился он, это скорее пума. И подтвердил: да, пума. Я заметил, что он рассеян. Дети, похоже, неплохо жили в отсутствие матери, но главное, вели себя исключительно хорошо, держали удар, не желая, как видно, нагнетать драматизм. На мой взгляд, они вели себя даже слишком ответственно, могли бы и покапризничать разок. Ничего подобного, их самообладание впечатляло. Но спать мы их все-таки отправили не очень поздно: утром в школу. Мы с Симоном остались вдвоем, и я спросил: так что? Ты спал с ней или нет?
Только один раз.
Я взглянул на него, стараясь понять, было ли в его голосе сожаление. Трудный вопрос, поскольку Симон выглядел грустным и сейчас, и вообще весь вечер. Подводя итоги, я решил, что он грустит, оттого что Одри ушла и оттого что с нянькой спал всего один раз. Ему вообще грустно. По жизни. Хорошо, что я с ним, подумалось мне.
Я заночевал у Симона. Спал довольно хорошо. Довольный собой. Один раз все-таки проснулся от звериного рыка, поглядел на тьму за окном. На фонари над черной водой. Мысли мои устремились к Клеманс. Невозможно, подумал я, чтобы Одри не пришла, а вместо нее завтра к Симону явилась Клеманс - как бы в силу взаимного наложения картин, которые нарисовались у меня в голове. Как я уже сказал, я сразу подумал, что это невозможно. Ну, чтобы Клеманс вернулась ко мне сейчас и сюда. А если я ее все- таки тут подожду? - спросил я себя. Что это, собственно, меняет? Шансов увидеть ее в кафе у меня ненамного меньше.
Нет, не то. Надо мыслить более конкретно. Действовать поэтапно, как задумано. Ждать, стало быть, сначала Одри. Я ее плохо знал, миловидная, тоже немного грустная, наверное, это от Симона идет, но не только грустная. Она бывала временами живой, веселой с детьми, остроумной, в гармонии со средой и обстоятельствами. Впрочем, это взгляд с высоты птичьего полета.
Причиной ее отсутствия мне представлялся мужчина. Мужчина сильный и горячий, ради которого она ушла вот так, бросив все. Ну или, конечно, несчастный случай. Что, если Одри уже нет в живых? Тогда она не вернется. Мне пришло в голову, что и Клеманс тоже могло не быть в живых. А я бы этого и не узнал. Или узнал позднее. Когда-нибудь. Узнал бы, что она умерла. Я предпочел лечь.
Утром страусы поднялись рано, как, впрочем, и мы все. Я видел их в окно, а за их вольером автомобильную пробку на набережной Сен-Бернар. Страусов автомобили, похоже, не волновали, нас тоже, у всех начинался рабочий день, Симону надо было отправить детей в школу, а потом спуститься к зверям. В дверь позвонил служитель, вернее, служительница, вошла, как к себе домой. Познакомься, это Люси, она, вообще-то, по орангутангам, но мы здесь, знаешь, все широкого профиля и всегда подменяем друг друга. Эдме лежит в полной прострации, сказала Люси, ничего не ест, не знаю, что и делать. А, Эдме, сказал Симон. Лучше тебе обратиться к Полю, я за Эдме не следил после отъезда тигров.
Тигры, значит, уехали, отметил я про себя. У меня Анди и барсы, продолжил Симон, с ними, видишь ли, совсем другие отношения, говорю тебе, Эдме меня уже и не помнит, серьезно, обратись лучше к Полю.
Люси молча покачала головой, и я понял, что у Симона и тут начинаются сложности. Ему, бедняге, только этого не хватало. Наконец, она ушла, потом дети надели рюкзачки и поцеловали нас.
Чувствуй себя свободно, сказал Симон, а мне надо вниз, можешь пойти со мной, хотя нет, лучше не надо, к Анди сейчас не подступиться, оставайся тут, если хочешь. Будь как дома.
Интересные дела, ответил я ему. Думаешь, ты один работаешь?
А правда, Симон хлопнул себя по лбу. Я вообразил, что ты в отпуске.
Обстановочка такая, ответил я.
А про себя подумал: да спал ли он? За завтраком говорили мало, все внимание уходило на мальчиков, на возню с тостером, распределение ножей для масла. Джем протек сквозь тосты, пришлось вытирать стол. На пороге, где мы стояли вдвоем, собираясь разойтись по делам, я предложил Симону заглянуть к нему вечерком и, если он не против, вместе с ним опять подождать Одри. Я не утверждаю, что она благодаря этому вернется, уточнил я на сей раз.
Буду рад, ответил Симон. Но не знаю.
Зато я знаю, подбодрил я его. Тебе надо выговориться. Я буду рядом.
И похлопал его по плечу. Давненько мне не доводилось хлопать мужчину по плечу. Это на меня хорошо подействовало.
Мы расстались в вестибюле, я спустился с крыльца, побрел через зверинец мимо розовых фламинго. Я мало видел на свете зрелищ прекраснее, чем загон с фламинго в Ботаническом саду, - розовые птицы прохаживаются вдоль воды по зеленой лужайке за каменной оградой, - но тут я вспомнил, что я один, и у меня заныло сердце. Потом я вышел из зоопарка через южный вход с восьмиугольной будочкой, даже не взглянув на кенгуру, и двинулся направо по улице Кювье, а затем Жюсьe к станции метро.
Я хорошо поработал в этот день. Удивительно, до какой степени работа способна поглощать наше внимание. Особенно телефон. И особенно когда звонят тебе. Тут нужна реакция. Разумеется, отвечал я собеседнику в трубку. (И позволял себе крутануться все-таки на вращающемся кресле.) Разумеется, я могу сократить срок. Нет ничего невозможного. Но вы не желаете ничего для этого сделать. Я имею в виду не вас лично, а Манесье. Вы можете мне объяснить, почему он до сих пор не разобрался с триста пятнадцатым? Не говоря уже о двести девятом, нет, о двести девятом я предпочитаю не говорить. Вчера я опять получил три совершенно одинаковых факса. Мало того что Манесье не набирает сотрудников, у него и те, которые есть, делают все одно и то же, при такой системе теряется уйма времени. И вы меня просите сократить срок. Я, конечно, попытаюсь что-нибудь сделать.
За весь день я не передохнул ни минуты, только сэндвич проглотил, еще, правда, выпил кофе с Мартой из шестьсот третьего, мы столкнулись нос к носу в баре, я ее уже с полгода не видел. Марта была в скверном настроении, и, что ей сказать, я не нашелся. Я скорее склонен сам поддаваться чужому отчаянию. С Симоном другое дело, его проблемы меня, в сущности, даже устраивали. Но взваливать на себя еще проблемы Марты - увольте. Мы чуть не поссорились, когда я ей сказал: постой, Марта, это твоя жизнь, и я
