такое было рискованно.
Петер туже затянул путы, удерживавшие Байера в кресле, потом положил кресло набок, чтобы толстяк не мог с шумом завалить его и привлечь к себе внимание. Телефонный провод Миллер оборвал еще раньше. В последний раз журналист оглядел комнату и ушел, заперев за собой дверь.
На лестнице его вдруг осенило: ночной портье, вероятно, заметил, как Миллер с Байером поднимались на второй этаж. Что он подумает, если теперь один Миллер спустится в вестибюль, заплатит по счету и уедет?
Петер вернулся и пошел в глубь гостиницы. Окно в конце коридора выходило на пожарную лестницу. Миллер поднял задвижку и стал на железную ступеньку. Через несколько секунд он очутился на заднем дворе у гаража, оттуда прошел в узкий переулок за гостиницей.
Вскоре он уже плелся к «ягуару», стоявшему в трех километрах от гостиницы. Бессонная ночь и выпитое вино оставили Петера почти без сил. Ему очень хотелось спать, но он понимал: до Винцера надо добраться раньше, чем поднимут тревогу фашисты.
Когда он сел за руль «ягуара», было почти четыре утра. А через полчаса выехал на шоссе, ведущее на север.
Едва Миллер ушел, как Байер, совершенно протрезвевший, стал пробовать освободиться. Он пытался зубами сквозь кляп и шарф развязать руки, но ожиревшая шея не давала низко склонить голову, а носки во рту мешали сжать зубы. И тут Франц заметил лежавший на полу светильник, подумал: «Если удастся разбить лампочку, можно разрезать путы осколками стекла».
Не меньше часа понадобилось Байеру, чтобы доползти до светильника вместе со стулом и разбить лампу.
Разрезать материю стеклом кажется простым делом лишь на первый взгляд. С рук Байера лил пот, галстуки промокли и впились в кожу еще сильнее. Только в семь утра, когда уже начало светать, первые нити материи стали расходиться. А полностью Байер освободил левую руку еще через час. Но дальше стало легче. Свободной рукой он снял с головы шарф, вынул изо рта кляп и несколько минут пролежал неподвижно, пытаясь отдышаться. Потом развязал правую руку и ноги.
Сперва он ткнулся в дверь, но она оказалась запертой. Тогда он проковылял на онемевших от пут ногах к телефону – аппарат не работал – и наконец подошел к окну, отдернул шторы и распахнул створки.
Маккензен к тому времени подремывал, несмотря на холод. Увидев, что кто-то раздвигает шторы, он вскинул ружье и, когда окно открыли, выстрелил прямо в лицо тому, кто это сделал.
Пуля попала Байеру в шею, и он умер еще до того, как его грузное тело качнулось назад и упало на пол.
Звук выстрела можно принять за автомобильный выхлоп, но только в первое мгновение. Маккензен понимал: даже в такой неурочный час кто-нибудь с минуту на минуту попытается выяснить, в чем дело.
Не взглянув больше на открытое окно гостиницы, он скользнул по бетонной лестнице, выскочил во двор, обежал две бетономешалки и кучу гравия. Не прошло и минуты после выстрела, как он сунул винтовку в багажник «мерседеса» и уехал.
Но еще вставляя ключ в замок зажигания, Маккензен понял, что дело неладно – он, видимо, ошибся. Человек, которого приказал убить Вервольф, высокий и тощий. А у окна, как показалось Маккензену, стоял толстяк. Из увиденного вчера вечером палач сделал вывод, что убил Байера.
Впрочем, ничего страшного не произошло. Увидев на ковре мертвеца, Миллер побежит из гостиницы что есть сил. И вернется к оставленному в трех километрах «ягуару». Туда и поехал Маккензен. А по- настоящему забеспокоился, не найдя между «опелем» и грузовым «бенцем» «ягуара» Миллера.
Но Маккензен не стал бы главным палачом «ОДЕССЫ», если бы терялся в подобных обстоятельствах. В переделки он попадал не раз. Несколько минут Маккензен просидел за рулем «мерседеса», смирился с мыслью, что упустил Миллера, и стал размышлять, куда тот делся.
Если он ушел еще до смерти Байера, рассуждал палач, он поступил так потому, что или ничего от толстяка не добился, или, наоборот, что-то у него выпытал. Если справедливо первое, все в порядке, Миллера можно будет обезвредить и позже. Если же верно второе, один Вервольф может знать, какие сведения выудил у Байера журналист, – значит, несмотря на страх перед Вервольфом, придется ему звонить.
Поиски таксофона заняли у Маккензена десять минут. А монеты по одной марке для междугородных переговоров он всегда носил с собой.
Услышав неприятные вести, Вервольф долго осыпал Маккензена проклятиями. Наконец успокоился и скомандовал:
– Найди его как можно скорее! Бог знает, где он теперь!
Маккензен объяснил шефу, что ему надо знать, какие сведения Миллер мог выпытать у Байера.
Вервольф призадумался и вдруг испуганно выдохнул:
– Печатник! Он узнал имя печатника!
– Какого печатника, шеф?
Вервольф взял себя в руки.
– Я свяжусь с ним и предупрежу, – твердо сказал он. – Вот куда поехал Миллер. – Вервольф продиктовал адрес. – Отправляйтесь туда немедленно. Миллер будет или у печатника дома, или где-нибудь в городе. Если не найдете самого Миллера, разыщите его машину и не отходите от нее ни на шаг. К ней он возвращается всегда.
Вервольф бросил трубку, тут же поднял ее и попросил справочную. Узнав нужный номер, позвонил в Оснабрюк.
В Штутгарте Маккензен пожал плечами, повесил трубку и вернулся к машине. Мысль о предстоящей дальней поездке и новом убийстве его не радовала. Он устал не меньше Миллера, приближавшегося теперь к Оснабрюку. И Миллер, и Маккензен уже сутки не спали, а палач к тому же не ел со вчерашнего утра.
Продрогший до костей, сгоравший от желания выпить чашку горячего кофе с коньяком, он забрался в «мерседес» и тронулся к шоссе на Вестфалию.
Глава 14
На первый взгляд Клаус Винцер на эсэсовца совсем не походил. Во-первых, он был гораздо ниже нужного для СС роста в 180 см, во-вторых, страдал близорукостью. Сейчас, в возрасте сорока лет, он был располневшим, невзрачным, робким человеком с пушистыми светлыми волосами.
И впрямь, не было среди носивших форму СС людей с более странной карьерой. Он родился в 1924 году в семье некоего Иоганна Винцера, мясника из Висбадена, крупного громогласного человека, с двадцатых годов преданного сторонника Адольфа Гитлера и национал-социалистов. С детства помнил Клаус, как отец приходил домой после уличных боев с коммунистами и социалистами.
Клаус пошел в мать, и отец с отвращением смотрел на невысокого, слабого, близорукого сына- тихоню. Тому претили насилие, спорт и «Гитлерюгенд». Лишь в одном Клаус преуспевал: еще мальчишкой он загорелся любовью к искусству каллиграфии и изготовления красочных рукописей, что отец считал занятием для девиц.
Когда нацисты пришли к власти, дела отца здорово поправились: за свою преданность партии он получил исключительное право снабжать мясом местное подразделение СС. Молодые парни в мундирах со сдвоенными молниями в петлицах ему очень нравились, и он тайно мечтал однажды увидеть в черно- серебряной форме и сына.
Клаус склонности к этому не выказывал, предпочитая корпеть над рукописями, экспериментировать с цветными чернилами и красивыми шрифтами.
Началась война, а весной 1942 года Клаус достиг восемнадцати лет – призывного возраста, но в
