достигшим некоторых вершин познания, или с иным разумным существом, обладающим чудесными способностями?
Испокон веков все, что не укладывается в узкие рамки понимания, люди привыкли называть магией. Однако Мартин Гентар, моррон, которого церковь считала одним из наисильнейших колдунов и, пожалуй, самым зловредным чернокнижником, утверждал, что магии не существует вообще и что есть лишь знания, пока людям неизвестные, непонятные, поэтому и воспринимаемые как богомерзкие проделки темных сил. А святые отцы говорили, что демоны дарят своим приспешникам на земле «черные книги», чтобы те с их помощью творили мерзкие дела, изводя род людской и сея скверну. На самом же деле колдуном можно было считать обычного ученого мужа, получившего или самостоятельно открывшего знание, неизвестное другим, и иногда использующего его себе на благо.
Исходя из этой отнюдь не сказочно-мистической, а применимой к жизни точки зрения, Штелер с уверенностью сделал вывод – таинственный затворник мог оказаться кем угодно, но только не колдуном и не человеком, имеющим знания, недоступные другим. Жизнь человека довольно коротка, и ни один ученый не смог бы сделать за это время множество гениальных открытий и уж тем более довести свои подтвержденные экспериментами теории да гипотезы до стадии практического применения. Судя по всему, затворник отменно разбирался в лекарском деле, поскольку и порчу мог навести, и мертвеца из могилы поднять; он сумел защитить дом от огня и пушечных ядер, и запереть двери так, что никто не смог их открыть. Он мог слишком многое для человека, которому был отпущен жизненный срок в шестьдесят- восемьдесят жалких лет, добрую половину из которых он пребывает в детско-юношеской наивности или в старческом маразме. Чтобы сделать столько открытий, нужно прожить гораздо дольше…
Так называемый колдун явно был не человеком, а кем-то еще, одним из иных существ, обладающих, кроме врожденных способностей, еще и знаниями. Сочетания слов «ученый-вампир» или «исследователь- оборотень» почему-то не укладывались в голове моррона, как, впрочем, и «праведник-симбиот». Сувилы, как правило, притворялись только женщинами, но если бы вдруг одна из них и решилась сменить пол, то не смогла бы существовать под частым воздействием высоких температур и не прожила бы трех дней без высасывания соков из податливой человеческой плоти. Иссушенных же трупов ни в городе, ни в его окрестностях пока не находили. Если бы был хотя бы один, коллекционер сплетен – корчмарь обязательно о нем бы поведал. К тому же сувилы были настолько замкнуты сами в себе, что воспринимали людей исключительно в качестве пищи. Вряд ли хотя бы одна из них стала утруждать себя борьбой за справедливость.
Сколько ни ломал голову моррон, а результатом стали лишь два более-менее правдоподобных предположения. Затворник мог оказаться существом очень редкого вида, о котором никто пока не слышал, или (в это было еще труднее поверить) одиночкой-морроном, чье представление о долге бессмертных перед человечеством весьма расходилось с представлениями остальных легионеров. Штелер, конечно же, слышал о парочке подобных изгоев, но никогда не воспринимал всерьез возможность их повстречать. Они не любили людных мест и обходили стороной даже маленькие деревни, не то что города.
Когда голова занята мыслями, а желудок больше не страдает от рези, время летит незаметно. Аугуст был весьма удивлен, когда колокол ударил двенадцать раз, оповещая о наступлении полуночи. Кем бы ни был затворник, какими бы силами ни обладал, а моррон и не думал откладывать посещение осажденного дома. Он почему-то был уверен, что сможет найти с чудаком общий язык, а о таких мелочах, как оцепление перед домом, даже не волновался. Еще не взял в руки мушкета такой стражник, еще не надел сутану такой священник, которого нельзя было бы обмануть, притом не прилагая больших усилий.
– Стой, стрелять буду! – раздался грозный окрик часового, сопровождаемый щелчком взводимого курка, еще до того как Штелер приблизился к охраняемому солдатами рву на тридцать шагов.
Аугуст послушно остановился и даже поднял вверх ладонями руки, показывая, что, кроме меча на поясе, у него оружия нет, да и тем он пользоваться совсем не собирался.
– А кто таков – не спросишь? – опередил барон всего на долю секунды часового, как раз и собиравшегося задать этот вопрос.
– Умный, что ли? – задиристо произнес немного сбитый с толку и чуточку разозленный стражник, переведя дуло мушкета с груди нарушителя на его добродушно ухмылявшуюся физиономию.
– А те что за разница? – еще больше удивил часового барон и, кивнув головою в сторону светящейся палатки командира, вежливо попросил, по крайней мере такой была его интонация: – Офицера позови, деревенщина тупая! Устава, что ли, не помнишь? Перед тобой дворянин, значит, расспрашивать меня ты рожей не вышел, это дело начальства твоего… Что застыл? Давай, свисти офицера!
Несмотря на явное желание сначала выстрелить в нагло ухмыляющуюся физиономию, а уж затем позвать офицера, часовой не осмелился нарушить устав караульной службы, о котором незнакомец так много знал. Во-первых, потому, что командирская палатка находилась слишком близко и дежурный лейтенант мог слышать разговор, в который пока не считал нужным вмешиваться. Во-вторых, нарушитель говорил слишком уверенно, да и смотрел на солдата по-особенному: с дерзкой насмешкой, но в то же время и с отеческой заботой, как может смотреть лишь бывший или действующий офицер чином никак не ниже майора.
Не выпуская из рук все еще нацеленный на проходимца мушкет, часовой подобрал губами висевший на шее свисток и отрывисто свистнул три раза, подав условную команду, что крайне необходимо присутствие офицера.
– Кто таков, что нужно? – отрывисто и властно произнес почти тут же показавшийся из палатки лейтенант.
– Хозяин, иду за своим имуществом! – сперва огорошил офицера ответом моррон, а затем, во избежание излишних расспросов, достал из-за пазухи помятый лист бумаги и протянул его часовому.
Бедный караульный, видимо не наделенный природой сообразительностью, сначала не понял, чего от него хотят, и завороженно уставился на протянутый ему белый листок, сложенный в четыре раза. На помощь непонятливому солдату пришел офицер, точнее его грубый окрик, после которого часовой быстро выхватил бумагу из руки моррона и передал ее командиру.
Пока офицер читал неразборчивые каракули, выведенные Штелером при тусклом свете уличного фонаря всего несколько минут назад, дуло мушкета зловеще смотрело в лицо нарушителю, однако как только лейтенант умудрился разобрать размашистую писанину до конца, он тут же жестом приказал солдату опустить оружие. Бросив на чужака беглый взгляд, выражавший целую гамму противоречивых эмоций: восхищение, удивление, страх и презрение, – молодой офицер выказал недопустимую торопливость, выдающую его волнение, он почти побежал к палатке, в которой, судя по кресту над входом, находились священники. Именно на это моррон и рассчитывал, вопрос был слишком серьезным, чтобы какой-то лейтенант решал его сам. Дать разрешение на проход в оскверненный дом мог лишь глава кордона, как Штелер и предполагал, старший из инквизиторов.
Минуты ожидания протянулись, словно целая вечность. В светящейся палатке лишь колыхались тени, но не доносилось ни звука. Моррон не мог понять возникшую заминку, ведь составленный им впопыхах фальшивый документ давал святошам шанс, за который они просто не могли не ухватиться. Штелер уже начал подумывать, что его план провалился, как полотняные створки походной палатки распахнулись и из нее вышла и величественно поплыла к обманщику высокая зловещая фигура в черном одеянии магистра инквизиции. К счастью, Аугуст не увидел скрытого за блестящей маской лица грозы бесов и беспощадного палача приспешников темных сил. Зрелище вряд ли было бы приятным. Люди, проводящие большую часть жизни в кельях да пыточных камерах, сами походят на мертвецов, притом совершенно бесстрастных. Они даже хуже, чем разумная нежить вроде вампиров и оборотней, поскольку не жаждут ничего, даже крови, а в их потускневших зрачках отражается лишь холод небытия.
–
