курсанты сообщали его другу, что у проходной городка ждет его какая-то, по всему видать, шалашевка. — Брось ее, скромные девушки никогда не навязываются...
Сперва Ефим отмалчивался, потом напустился на друга:
— Ты это брось!.. Ты знаешь, что она приехала ко мне с Украины, где я служил солдатом?
— Не знаю.
— Ну так вот. Мы познакомились там. Сперва она мне писала, а теперь приехала.
— С твоего согласия?
— Нет, сама приехала и поступила здесь на работу.
— Понимаю: она не могла не приехать... Теперь нечего и раздумывать; женись, если соблазнил. Пусть не бьется лбом об ограду...
— Честно скажу, не соблазнял. Могло быть и это, но я пожалел ее.
— А чего она не стыдится торчать у забора? Гордости у нее нет. Пойми, этим она и твое достоинство роняет. Послушай, что говорят о тебе курсанты. «Нашкодил, а жениться не хочет». Объясни ей, что некрасиво дразнить курсантам глаза каждый день. Могла бы и подождать, когда в городское увольнение тебя отпустят.
— Объяснял, да не может она не видеть меня...
— Значит, дура: так она потеряет и твое уважение.
— Ни черта ты не понимаешь в людях! — отмахнулся Беленький от наставлений. — Кроме меня, у нее никого близких на свете нет. Понимаешь?
Это было действительно так. В первые дни войны у Лены погиб отец, старшина-пограничник. Свою семью — жену и троих детей — он успел отправить на Полтавщину, к матери. Они жили во втором этаже полукаменного-полудеревянного дома, где внизу было сельпо. Однажды пришел пьяный фашист, выгнал бабушку и братьев Лены на улицу, а девочку вытолкнул за дверь. Он пытался изнасиловать ее мать. Лена, тогда одиннадцатилетняя девочка, бросила в насильника утюг. Фашист застрелил мать, вышвырнул из окна Лену и, — спускаясь по лестнице, выпустил из автомата очередь в бабушку и ее внуков... У всех односельчан было свое горе. И они не удивлялись, что Лена осталась одна-одинешенька. Не удивились они и тому, что после победы, когда в их деревне расположилась воинская часть, где служил Ефим, Лена привязалась к солдату всей душой. Когда он рассказывал о том, как сидел в лагере и бежал из закрытого вагона, она верила каждому его слову. Издевательства, которых натерпелись они от фашистов, сблизили их. И все-таки, впервые увидев Лену у проходной училища, Ефим удивился. Но верилось, что эта робкая, запуганная немцами, вздрагивающая от каждого его движения девушка могла бросить свой дом и приехать к нему, не зная о его намерениях...
«Ну что мне с ней делать? — раздумывал тогда Беленький. — Ведь и жениться нельзя, ей всего семнадцать...»
Чистосердечная, почти детская привязанность Лены способна была тронуть и каменное сердце. Беленький порвал тогда с Зиной, с которой познакомился в этом поселке, и сделал Лене предложение. Надо ли говорить, что Лена приняла его со слезами радости.
Женившись почти из сострадания, Ефим скоро полюбил Лену. Играя роль Отелло в клубе военного городка, Ефим вкладывал все свои чувства в слова:
Она меня за муки полюбила, А я ее — за состраданье к ним...
И ему хлопали больше, нежели настоящему артисту.
Беленьких считали счастливой, дружной парой.
Пожалуй, никто из офицерских семей так не любил приглашать гостей, как Беленькие. И всегда у них были к столу хорошие вина, закуски... Семейный бюджет, который Зина использовала на туалеты, у Беленьких уходил в основном на прием друзей.
Корнев у них, как говорится, дневал и ночевал, каждый раз испытывая угрызения совести за свой совет Ефиму не жениться на Лене.
С праздника в честь открытия лагеря Лена ушла рано и принялась готовиться к вечеринке. Когда к ним постучался Корнев, Зина все еще танцевала, а у Лены уже почти все было готово к застолью.
— Ефим, вот тебе гость, вот и Наташа, — Лека взяла на руки двухлетнюю дочку, бросившуюся к распахнутой двери, — а мне прошу не мешать. И когда попрошу — помоги.
— Слушаюсь, товарищ главком! — улыбнулся муж и двинулся навстречу другу.
По-домашнему развалясь в кресле, сделанном из дюралевых труб и брезента, Игорь от нечего делать, в который уж раз, медленно листал семейный альбом Беленьких.
К босым ногам его — в комнате было душно, хотя оба окна были раскрыты, — то и дело подбегала Наташенька. Круглолицая, голубоглазая, с правильными чертами лица, с голубой ленточкой в волосах, в голубом коротком платьице, она была не в меру подвижна и озорна.
Мать и отец ей, видно, надоели, да она и побаивалась приставать к ним, поэтому то и дело вскакивала к Игорю на колени и, взяв одну или две фотокарточки, съезжала на пол и бежала в угол комнаты. Там, на простыне, у нее лежали три куклы. Карточки она складывала около их голов, причем у Чучелки — так называлась кукла с растрепанными льняными волосами — была всего одна карточка, а у других по целой горке.
— Ты Чучелка, ты немытая. Я тебе больше не дам... Тебе не дам, — приговаривала девочка.
Затем Наташа вытащила откуда-то электрический утюг со шнуром и приложила штепсель к уху:
— П-а-пы нет дома... П-а-па на полетах, — говорила она, нежно растягивая первое слово.
Беленький перехватил взгляд Игоря и пояснил:
— Это она отвечает на телефонный звонок...
— А ты скажи, кто у телефона... — спросил девочку Игорь.
— Наташа... Наташа Беленькая слушает, — продолжала играть девочка.
— Скажи: Наталья Ефимовна. Ты ведь папина? Да? — продолжал Игорь.
— Я не Наташа Ефимовна, а Наташа Леновна, я бабушкина и дедушкина, — серьезно ответила девочка.
Игорь и Ефим рассмеялись.
— А где дедушка и бабушка живут? — спросил отец, почему-то щипнув ус.
Наташа бросила шнур и, взобравшись на колени Игоря, сведя брови к переносью, быстро и сосредоточенно стала искать нужную ей фотокарточку.
— Вот тут... рядом, рядом, — обернулась она к Игорю, ткнув пальцем в каменный дом с колоннами на фасаде.
Игорь взял фотокарточку, и сердце его екнуло: он узнал дом, в подвал которого немцы согнали их перед отправкой в Германию...
— Это тот самый? — спросил он старшего лейтенанта.
— Тот самый... — подтвердил Беленький. По пути в Мисхор он заезжал к родителям и теперь сообщил другу, что в том доме разместился сельскохозяйственный техникум, его подвалы заняты под склады, а на фасаде повесили табличку: «Памятник архитектуры XIX века. Охраняется законом».
— Другую табличку надо повесить. Надо написать: в подвалах этого дома фашисты кости дробили нашим людям... Эх, Фима, сколько было таких подвалов на Украине, в Белоруссии, под Ржевом? А сейчас и следа, поди, не найдешь...
— Жизнь есть жизнь, — тихо отозвался Беленький, — зарастают раны войны и на земле и в душах людей...
— На земле — да. А в душах... Не у всех людей. Нет! Проснешься иногда ночью и вдруг увидишь ясно, как мы бежали из города, как нас перехватили немцы, согнали для отправки в Германию, как мы из вагона через ту страшную дыру вываливались на грохочущее полотно и как разрезало пополам твоего брата Кольку... Вспомнишь и спросишь себя: все ли ты сделал, чтобы больше этого не случилось? Иногда так заведешься, что хочется ночью идти на стоянку...
— Пучков говорит, что ты хороший техник. Офицером бы тебе надо быть, Игорь... — задумчиво сказал Беленький.
— И рад бы в рай, да грехи не пускают!.. — в сердцах воскликнул Корнев.
Беленький затронул его больную рану. Только Громов считал, что Игорь остался на сверхсрочную потому, что потерял в жизни цель и перспективу. На самом же деле это было не так. Он любил авиацию.
