— А винтовым противовесом и сразу потянет ко дну, — скороговоркой перебил Ершов, и все рассмеялись.
Винтовой противовес был хоть и небольшой деталью самолета, но для своих размеров крайне тяжелый.
— Смейтесь пока... А придется решать, призадумаетесь... Выбор жены — это такой вопрос, где за ошибку тоже расплачиваются разочарованием в жизни...
— Пятиминутной беседой вы от нас не отделаетесь! У нас много тем для прощального вечера. Зачем же так, на сухую?..
— Мы-то разъедемся, а стартех тут останется. Знаете, что ему будет за коллективную выпивку? Громов во все инстанции настрочит... — заступился за Пучкова Еремин.
Он не знал, что Громова в эскадрилье уже нет. Комендант училища, приезжавший как-то на комсомольское собрание, недавно был назначен комендантом гарнизона и теперь взял своего любимца к себе в помощники.
— Ты не заступайся! — Ершов оттолкнул Еремина от Пучкова. — Если, товарищ стартех, вы погнушаетесь отпраздновать с нами, как вы говорите, начало нашей новой жизни, — гидросмеси налижусь и лягу возле вашего дома... Это благодаря вам мне дали офицерское звание — пусть за вас же и отберут его. И я не пожалею. В Советском ведь Союзе живем: если демобилизуют — эти руки (механик простер к Пучкову ладони с твердыми, кое-где посбитыми пальцами) везде пригодятся... И вообще, если вы не согласитесь, мы с обиды на вас все равно напьемся...
«А что, и напьются», — подумал Пучков; посмотрел на часы и сказал:
— Ровно в двадцать ноль-ноль ко мне. Ужин и тарелки официантки нам принесут, а насчет остального...
— Все ясно!.. — сказал Князев.
Вечером, согнувшись чуть ли не в три погибели, Князев нес на плече плоский крыльевой бензобак. В нем плескалось молодое вино, купленное в соседнем совхозе.
— Вы с ума сошли? — испуганно крикнул Пучков, поняв, в чем дело.
— Пожалуй, многовато... Давно не пили. Громов каждого обнюхивал, когда из города возвращались...
Прошло тяжелое похмелье, минула целая неделя, а эшелона демобилизованным все еще не подавали. К Пучкову обращались с вопросами:
— А что, не могут отменить демобилизацию?
— Не волнуйтесь. Командир части имеет право задержать, но не дольше двух месяцев...
— На два месяца? — удивились даже те, кто прослужил добрых пять или даже шесть лет.
Два месяца им казались теперь вечностью.
Надо было уже принимать у монтажников реактивные истребители, а мысли «старичков» были уже далеко — в деревнях, в поселках, в городах. Понимая это, Пучков посылал их в суточный наряд, поручал переоборудовать стоянку, — словом, давал не очень ответственную работу. Старшина Князев воспротивился этому: ему хотелось своими руками прощупать и реактивный самолет.
— А если опять будет война? — спросил он. Пучков не понял, к чему он клонит. — Я-то думаю и об этом. Мало ли что может случиться. И, не освоив реактивного, я домой не уеду... Все время я работал на винтомоторных, а теперь они в армии не понадобятся. Уж лучше я изучу и реактивный — тогда и на душе будет спокойнее.
— Ладно. Ступай на реактивные.
Через неделю бригадир штатских монтажников, офицер, сказал Пучкову:
— Вы нам прислали и техников-офицеров, но должен сказать: машину можно доверить пока только вон тому старшине. С божьей искрой «технарь». За пару дней все освоил...
Сам прожженный «технарь», Пучков знал цену таким, как Князев, и еще задолго до объявления демобилизации пытался склонить его на сверхсрочную службу. Когда же стал формироваться новый полк и было приказано переаттестовать первых механиков на младших офицеров, Пучков аттестовал Князева не на младшего техника-лейтенанта, как других, а на звание выше.
Всем механикам присваивали офицерское звание, разумеется, с их согласия. И стоило Князеву расписаться, он стал бы офицером. Но, поколебавшись, Князев документов не подписал. Тогда принялся его уговаривать командир эскадрильи. Он намекнул, что если Князев останется на службе в качестве техника или механика-сверхсрочника, то личные взаимоотношения его с одной особой получат «желательное разрешение».
— Таких намеков мне от вас не надо! Не тревожьте Лену, — покраснел старшина и ушел курить, давая понять, что разговор окончен.
Глава двадцать шестая
Когда Пучков возвращался со стоянки в лагерь, ему казалось, что даже стены офицерских домов и брезентовые палатки вопиют ему об измене жены. Поэтому он перебрался жить в город, к Чернову: теперь, в период переформирования, можно было приезжать на стоянку позже.
Вечерами он ходил с Черновыми в театр, в кино. В свою квартиру он не заявлялся.
И у Зины пропала уверенность, что он вернется.
Она знала, где он живет, но пойти к нему не осмеливалась: боялась Чернова, Тот никогда не восхищался ею, а теперь уж и говорить нечего. Ей казалось, что, как скажет Чернов, так Сергей и поступит. Ждать случайной встречи — не входило в ее планы. И она стала выслеживать мужа. Однажды Пучков пошел в кино один. До начала ближайшего сеанса было пять минут, но билеты еще продавали.
— Один билет в середине зала, — сказал Пучков, кладя в окошко пять рублей.
Подруга Зины, мельком взглянув сквозь окно на Сергея, улыбнулась и выхватила из-под скатерти стола тот билет, что ожидал Пучкова.
В зрительный зал Пучков вошел, когда свет был уже погашен. На экране промелькнул Кремль, набережная Москвы-реки... Найдя свой ряд, Пучков снял фуражку и стал сбоку зачесывать на лысину негустые волосы.
Место справа было пустым, а весь ряд заполнен зрителями. Пучков положил фуражку на свободный стул и поглубже уселся.
Когда журнал окончился и на экране замелькали фамилии сценариста, режиссера и артистов фильма, к Пучкову, проталкиваясь между рядами, стала приближаться невысокая женщина.
Прежде чем Пучков успел убрать фуражку, она оказалась в руках той, которая усаживалась на место.
— Сережа! Какими судьбами!..
Пучков узнал жену. Он схватился рукой за козырек фуражки, но Зина так цепко держала ее за околыш, что Пучкову ничего не оставалось делать, как убрать свою руку.
Он встал и пошел к выходу.
— Сережа, что ты, куда ты? — зашептала Зина. На нее зашикали. Она пошла следом за мужем. Пучков ничего не видел во тьме, шел шатаясь, неуверенно, зато у его жены были глаза кошки. Она надела на его голову фуражку и уцепилась за руку.
Сергей попытался освободиться, Зина его не отпустила.
По полуосвещенной лестнице они спустились на улицу.
— Уходи! Я видеть тебя не хочу! — сказал Пучков, встряхивая руку.
Зина ухватилась за нее крепче.
— Сережа! Выслушай меня! Пойдем посидим вон туда...
У скамейки они остановились, сели. Пучков не стерпел, он со злостью, с презрением стал обвинять жену во лжи, в измене, в обмане, в подлости.
Она слушала всхлипывая. Когда Зина почувствовала, что запас его гнева иссяк, она жалобно проговорила:
