В тяжелый воздух залы полилась нежная, печальная музыка; стиснув зубы, танцовщица готовилась сделать первый шаг, как вдруг чей-то грубо-насмешливый голос крикнул:
— Эй ты, капустка, катись-ка обратно на грядку, да отрасти себе сиськи побольше, чтобы было на что порадоваться!
Почтенная публика так дружно заржала, как будто отродясь не слыхала ничего более остроумного. Компания подмастерьев засвистела и один из них запустил в девушку помидором… он попал ей в плечо, оставив склизкий, противный след на изумрудном шелке, и смачно шмякнулся у ее ног.
И в этот самый момент Амариллис с восторгом поняла, что хочет отчаяться и заплакать — но не может! Вместо испуга ее охватила ярость, кровь вскипела как стотравный элексир в тигле; она была в том состоянии, когда легко убивают голыми руками.
Резкое движение кисти — и кристалл, словно поперхнувшись, обрывает тихую прелесть мелодии; еще движение — и чуть не порванная накидка летит на пол, а вслед за нею и парик… и стремительно нагнувшаяся девушка поднимает с полу помидор и с размаху швыряет его обратно в зал.
Стойка!.. Одна нога на носке держит тело, другая согнута в колене, словно готовясь пнуть, руки вытянуты в стороны, пальцы скрючены и вот-вот выпустят когти, короткие пряди взъерошенных волос похожи на иглы, а на лице хищная улыбка дикой кошки, и наконец-то дождавшиеся своего часа — клычки во всей красе! Пауза!.. Амариллис застыла, как пума перед прыжком, зачаровывая и угрожая. Хвала неведомому мастеру, Хранитель мелодий не подвел ее: выждав ровно столько, сколько нужно, он рявкнул — иначе не скажешь — начало разухабистой воинственной песни орков. Девушка, подпрыгнув, приземлилась на разведенные и согнутые в коленях ноги, выкинула вперед руки, словно вцепляясь жертве в горло… и начала танцевать. Она не знала, из каких глубин памяти крови всплыли эти движения — резкие, нарочито грубые, подобные замаху для смертельного удара, эти согнутые, вывернутые колени, вихляющиеся бедра, бьющие, швыряющие руки и боевой оскал; она не знала, что танцует как орчиха-шаманка, призывающая победу для воинов племени… И тут один из сидевших в оцепеневшем зале орков запел:
После первых же слов к его хриплому голосу присоединились и другие орки, они самозабвенно орали песню воинов, отбивая такт подкованными сапожищами; гремел барабан, ухали какие-то гулкие трубы и даже лязгало железо — кристалл Амариллис побагровел и заметно вибрировал.
— Клянусь бородой Вседержителя, я не учила ее ничему такому! Откуда же все это?! — шептала изумленная Эниджа, сидевшая в глубине зала рядом с аш-Шудахом. Стол перед нею был усеян крошками — волнуясь и переживая за обреченную на провал ученицу, она извела целую лепешку.
— Память крови. Однако она оказалась сильнее, чем я предполагал, — маг, не отрываясь, смотрел на танец-битву Амариллис. — Как она их держит… по одному ее слову они пойдут хоть в Арр-Мурра…
В этот миг девушка в последний раз взлетела в воздух и, приземлившись на самом краю сцены, замерла, как вонзившаяся в цель отравленная стрела. Музыка и пение оборвались… и тут же их сменил оглушительный рев восторга. А танцовщица, вместо традиционного изящного поклона, послала зрителям непристойный жест… впрочем, вполне их достойный и встреченный ими с восторгом. Один из орков, судя по всему — глава их отряда, с зеленовато-сизыми от старости волосами и двумя параллельными шрамами, пересекающими смуглую морщинистую щеку от уголка рта до виска встал, подошел к сцене и подал Амариллис руку, приглашая присоединиться к его — да и ее отчасти — соплеменникам. И девушка, вместо того, чтобы с визгом убежать за линялый занавес, легко спрыгнула со сцены и уселась на придвинутый ей стул.
— Молодец, кровница… не подвела, — и орк протянул Амариллис небольшой бокал, в который налил что-то из видавшей виды походной фляжки, — ну, с боевым крещением!
Она, не раздумывая, залпом выпила предложенный напиток (по вкусу схожий с горящей можжевеловой веткой), вытаращила глаза и свистяще выдохнула:
—
Сидящие за столом орки одобрительно засмеялись, демонстрируя белоснежные, влажно поблескивающие клыки, а один из них, с массивной треугольной серьгой в ухе, поинтересовался:
— Дед или прадед? Что не бабка, это понятно — бабка за такие слова тебе бы рот щелоком намыла; а дед наверняка еще и нарочно подучивал. А, как?
— Ага, именно так. Только от прабабки мне все равно один раз влетело…
— Значит, прадед…
— Ага… А знаете, у него татуировка была почти как у вас, только не черная, а зеленая. Его звали Судри, — и Амариллис лучезарно улыбнулась старому орку. От выпитого зелья у нее слегка шумело в ушах, перед глазами плыли огненные круги и она изо всех сил старалась удержаться на стуле, совершенно не замечая, что ее — очень даже бережно для орков — придерживают за плечи.
— Ну что ж, правнучка Судри из лесного клана… возьми, на память о встрече, — и старик протянул ей кольцо, с трудом стянув его с мизинца — кольцо с прозрачным, гладким черным камнем, на котором была вырезана какая-то орочья руна.
… Амариллис не помнила, как вернулась в школу. Ее встретили подруги, потерявшие всякое терпение и придумывающие причины ее долгого отсутствия — одна невероятнее другой. Когда они увидели Амариллис в одной тунике, без плаща и парика, взъерошенную и совершенно ошалевшую, лица их вытянулись… но когда прошедшая испытание, потрясая кулаками и подпрыгивая на месте, понесла абсолютную ахинею — но ахинею счастливую и торжествующую, все бросились ее обнимать, целовать, тормошить — даже сдержанная Ксилла. Не скоро девушки улеглись спать, слишком многое хотелось им услышать и понять. И все же наконец они разошлись по своим постелям и угомонились.
… Уже под утро Муна проснулась от холода (во сне она часто сбрасывала с себя одеяло, а северная привычка спать, укутавшись по уши, срабатывала даже в жарком Шаммахе). Девушка привстала на кровати, поднимая свалившееся на пол покрывало, и случайно глянула в сторону спящей Амариллис. И оторопела. Ибо у изголовья танцовщицы стоял высоченный, широкоплечий старик-орк, с зеленой татуировкой вокруг золотых глаз. Вот он наклонился, ласково погладил спящую Амариллис по голове, выпрямился… и, поймав взгляд изумленной Муны, подмигнул ей и приложил палец к губам. И исчез.
После испытания девушки провели в школе еще год. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы они исправили свои ошибки, научились тем необходимым премудростям, о которых раньше и не подозревали (например тому, как усмирять не в меру ретивых поклонников) и каждая из них смогла, наконец, осознать свою истинную силу.
В день расставания госпожа Эниджа собрала их в нижнем зале. Все выглядело так, словно они пришли на вечерние занятия… только вот в спальне девушек уже ждали сложенные дорожные сундучки, а их покрасневшие носы и припухшие веки свидетельствовали о том, что все подушки придется как следует просушить на солнце. Они выстроились перед наставницей, похожие на коллекцию суртонских фарфоровых статуэток, ожидая ее напутствия.
— Вот и пришло это время, ученицы мои. Вы немало потрудились, дабы заслужить право именоваться танцовщицами Нимы, но теперь, какую бы вы ни выбрали стезю, каждое мановение вашей руки будет прославлять Сладчайшую Богиню. Довольно вы прятались от мира за храмовой стеной, пора вам померяться с ним силами. Гинивара… Ксилла… Амариллис… Муна… Лалик… мир перед вами — старый, видавший виды, опытный… удивите его, и он — ваш. И помните наше последнее правило —
Помолчав, госпожа Эниджа протянула руки к своим ученицам:
— Дайте я обниму вас, доченьки… вот так, всех сразу… пусть защитят вас длани Всемогущего, и клянусь его благоуханной бородой, если вы сейчас же не прекратите реветь, то будете приседать до упада!
