половины желтого венчика…
…С оглушительным треском стали рваться мины. Фашисты, немые в грохоте разрывов и автоматных очередей, бежали к складу. Каргин бросил последнюю гранату…
И вдруг — тишина. Фашисты, выставив вперед автоматы, осторожно идут к складу. А склад горит, горит жарко, выстреливая клубы вонючего дыма. Они, эти серые клубы с красноватыми прожилками огня, волнами накатываются на окопчик. Будто нарочно прячут рядового Каргина от фашистов, будто толкают в спину.
Каргин только сейчас заметил, что затвор винтовки открыт. Сунул руку в подсумок. В другой. Даже в карманах пошарил. Патронов не было. Тогда он, прячась в дыму, пополз к проволоке в один ряд, проскользнул под нее.
Очутившись среди дрожящих осин, радостно поверил, что для него сегодняшний бой окончен и смерть пока обошла его.
Еще раз осмотрел подсумки и карманы. И опять патронов не нашел. Ни одного. Тогда, крадучись, пошел в глубину леса. Но винтовку не бросил.
В жизни бывает так, что все благополучно и на работе, и дома, тело нежится на мягкой постели, а тебе снится, будто кто-то гонится за тобой и вот-вот убьет или вдруг под ногами оказывается бездна и ты летишь в нее.
А вот Ивану Каргину, хотя он спал сидя, скрючившись за толстым стволом березы, спал невероятно усталый и голодный, снилось, что он дома и мать бесшумно снует по горнице.
Когда проснулся, даже верить не хотелось, что все еще одиноким волком бродит по лесу.
Третьи сутки брел на восток Каргин. К исходу первого дня, когда уже пришел в себя после боя, потянуло к людям. И он повернул в ту сторону, где, по его расчетам, была дорога. Не ошибся, вышел на нее. Только облегчения не почувствовал: по дороге рваными колоннами шли уже знакомые тупорылые грузовики и танки с черными крестами на бортовой броне.
Еще Каргин увидел на опушке труп красноармейца. Он лежал на боку и остекленевшими глазами уставился на дорогу. На его обескровленном лице не было ничего, кроме удивления. Ни страха, ни боли, ни злобы. Одно удивление. И от этого Каргину стало страшно. Он попятился, снова углубился в лес и решил впредь сторониться дорог.
На вторые сутки голод толкнул Каргина к небольшой деревушке. Ее избы вразброд стояли вдоль пыльной проселочной дороги. В деревне были немцы. Засучив рукава и расстегнув френчи, они били кур и гусей. Белый пух, как снег, кружился над притихшей деревней. Женщины, чем-то похожие на мать Ивана, скорбно смотрели на бесчинства врагов и… молчали, хотя душа исходила горьким криком. Это Каргин чувствовал каждой клеточкой своего тела: сам хлебороб, он прекрасно понимал, что значит враз потерять всю свою живность.
И тут Каргин увидел немца, который пытался поймать телушку. Он манил ее рукой, стараясь подойти вплотную. Телка подпускала его к себе и, когда ему оставалось только протянуть руку, задрав хвост, делала несколько скачков к лесу.
Взбунтовалась вся злость, что накопилась в Каргине, и он пополз наперерез немцу.
Встреча произошла в маленьком кустарнике на опушке. Немец растерялся от неожиданности, когда на него метнулся русский солдат с винтовкой наперевес.
Уже потом, снова уйдя в лес, Каргин пожалел, что не обшарил карманы убитого. Может быть, нашел бы пистолет. Или кусок хлеба.
Сегодня третьи сутки скитаний. Одиночество стало невыносимым. И не потому, что Каргин боялся леса. Нет, он родился на Урале, в деревне Шайтанка, где кругом леса — не чета здешним. И вообще сейчас он ничего и никого не боялся. Он уже почувствовал свою силу, убедился, что ненавистные враги тоже смертны. Вот поэтому и бесило одиночество: ведь артельно любое дело сподручнее вершить. Рядовой Каргин вспомнил роту, капитана Кулика. Если бы он, Каргин, был с ними…
Под вечер, когда солнечные лучи бродили уже только в вершинах деревьев и не могли соскользнуть к земле, Каргин услышал русскую речь, по которой стосковался за эти дни, и сначала даже побежал на голоса. Потом проснулась осторожность, стал подкрадываться.
Затаившись за гнилым пнем, осмотрел небольшую полянку, на которой горел бездымный костер. Вокруг него сидели четыре красноармейца. Рядом с каждым лежала винтовка.
— Нет моего согласия на брюхе ползать! — зло сказал один из них.
Каргин больше не мог терпеть, вышел на полянку. Солдаты мгновенно схватились за винтовки и повернулись в его сторону.
— Вот и я, — только и сказал Каргин, почувствовав страшную слабость в ногах, и почти упал у костра.
На него смотрели настороженно, один даже шагнул в лес, чтобы проверить, а нет ли там еще кого. Каргин ничего не заметил. Он блаженствовал, он был радешенек, что здесь товарищи, что рядом потрескивает костер, от которого пахнуло домашним, мирным покоем.
— Вроде бы мне знакома твоя витрина, — сказал сосед.
Каргин повернулся на его голос и сияющими глазами уставился на говорившего. Ему знаком этот широкий разлет бровей. Волосы у солдата почти льняные, а брови черные.
Тут взгляд случайно упал на босые ноги солдата.
— Гришка!
Три дня назад они расстались почти врагами. В обычных условиях их неприязнь друг к другу могла бы держаться долго, а здесь, во вражеском тылу, где на долю каждого за эти дни выпало так много испытаний, оба обрадовались встрече. Григорий даже с радостью рассказал товарищам о том, как Иван чуть не застрелил его, когда он нахрапом полез к складу.
— Все бы так службу несли — давно бы герман обратно потопал! — закончил Григорий свой рассказ.
Его выслушали молча, только один вопрос задал:
— Караул-то как?
Каргин не ответил. Он не знал точно, что стало с товарищами: они могли быть и живы, когда он удирал, испуганный молчанием их винтовок: может, как раз в тот момент товарищи дрались врукопашную?
Сейчас ему было стыдно за свое бегство, и поэтому он молчал. А его поняли иначе, и все сурово помолчали, глядя в землю.
— В общем, весь караул геройский, — убежденно заявил Григорий.
Каргин был другого мнения. В геройстве товарищей он не сомневался, а что касается его самого… За трое суток блуждания по лесу о многом передумал Каргин, многие свои действия признал глупыми. Вот Григорий упор делает на то, что он, часовой Каргин, до последней секунды действовал точно по уставу. Конечно, уставы блюсти надо, на них вся армия держится. Но к любому параграфу устава еще и твои личные мозги нужны, чтобы не формально, а с большей пользой для общего дела выполнить приказ. А он, часовой Каргин, бездумно действовал. Ему приказали охранять склад — и он охранял. Что получилось в результате? Своим со склада ничего взять не позволил. А кому польза? Выходит, только фашистам…
Все это высказал Каргин, он не хотел ничего скрывать от товарищей.
Четыре человека слушали его. Григорий немедленно заявил:
— Брось мозги туманить! Главное — принципиально, честно приказ выполнить. У меня, к примеру, другое дело. Мне уже сколько раз командиры приказывали стоять насмерть, а я все бегаю… За это и казнюсь.
— Нешто мы одни виноваты, что бежим? — с обидой зачастил тот, который ходил в лес проверить, один ли пришел Каргин.
Третий промолчал, только вздохнул. Все были небриты, в помятых, грязных гимнастерках и шароварах. Но у этого будто и душа поистерлась и запачкалась за минувшие дни: в глазах тоска беспросветная, разговор слушает, а сразу видно, что слова не трогают его сердца.
— В нашу команду вольешься или другие планы есть? — спросил тот, которого остальные звали Петровичем. На воротнике его гимнастерки не было знаков различия. И возраста он был, пожалуй, того же,
