чужой не присмотрится свежим оком, свое, привычное и не кажется особенным. Однако ведь и впрямь хороша ты стала на диво, Малфутка! Так говорю, сосновичи?
В избе многие одобрительно загалдели, однако были и такие, что смолчали, переглядываясь.
Малфутка только ресницами заморгала. Громодара же ее растерянность еще больше подзадорила. Захохотал, откидывая голову, сверкнул крупными, по-молодому целыми зубами. И так резко умолк. Смотрел исподлобья, тяжело дыша.
– Вот что, славница,[46] пойдешь мне сегодня стелить.
Староста сказал это спокойно, но так твердо, что и возразить было нельзя. Малфутка смотрела на него широко открытыми глазами и чувствовала, как кровь словно стынет в ней. В избе стало тихо, родовичи переглядывались растерянно, но молчали.
Громодар же, будто ничего особенного не случилось, откинулся на лавке, потер пятерней поросшую серо-седой шерстью грудь в вырезе расшнурованной рубахи, потом стал задумчиво ковырять в носу, словно и не думая больше о застывшей перед ним девушке. А чего думать – его повеление тут равносильно закону. Малфутка же смотрела на него, невольно сравнивая с сильным и пригожим Свенельдом, и такая волна гадливости поднялась вдруг в ее душе, что впору сплюнуть прямо на пол. Но сдержалась. Сжав кулачки, она набрала в грудь как можно больше воздуха.
– Не взыщи, Громодар мудрый, но я вынуждена отказать тебе.
Он чуть шевельнул бровями, глянул исподлобья.
– Мне не смеют отказывать.
– Но я должна. Мне посадник киевский велел его дожидаться да ни с кем не спутываться. О том у кого хочешь в Искоростени спроси. Свенельдова я теперь. Так-то!
И она сверху вниз горделиво поглядела на Громодара. Но староста лишь криво усмехнулся.
– Мне твой Свенельд не указ. Я повелел – ты слушайся. Ну, пошла!
И он хлопнул ее по бедру, подталкивая к занавешенной меховой полостью двери в его опочивальню.
Но Малфутка попятилась, отрицательно качая головой.
Громодар вздохнул, словно не понимая ее неповиновения. Сделал знак рукой, и двое сильных мужиков тут же подхватили ее под руки, стали тянуть. Но на них почти налетел колченогий Беледа, даже костылем замахнулся.
– А ну оставьте девку! А ты, Громодар, паскудник старый, неужто забыл закон Рода: свой своих под себя класть не имеет права. Кровь дурная от того в роду может завестись.
Громодар оставался все так же спокоен.
– Что мне законы Рода? Я сам закон. А если Малфутку и покрою, то детей у нее от меня не будет. Так что не шуми, Беледа пока я еще добр. Братучадо же твоей только почета прибавится, если после посадника еще и я ее попользую.
– Тебя волхвы проклянут, – загораживая от него Малфутку, продолжал говорить колченогий охотник Беледа. Сам весь дрожал под горящим взглядом Громодара, но не отступал. – Ты всегда покон предков в роду соблюдал и нас тому учил. За то почет и уважение тебе были. Отчего же сейчас ты, словно не живой водицы испил, а дурман-травы отведал, которая помутила твой ясный разум?
– Волхвы проклянут? – переспросил староста, переводя взгляд с Беледы на удерживаемую его людьми Малфутку и обратно. – Это меня-то волхвы проклянут? А не вас ли? Скажу им слово – и нашлют кудесники на непокорных голод и болезни, отведут зверя от ловищ, исчезнет и руда в болотах. Чем тогда жить станете?
В избе раздался взволнованный ропот, люди переглядывались, в их глазах мелькал страх. Никогда еще ничего подобного не случалось. Ни разу староста не брал своих девок на ложе, и никогда благодетель сосновичей не угрожал им.
В ноги Громодара вдруг кинулась Енея. Заскулила тоненько, обхватив его колени, стала молить:
– Не губи, мудрейший, не гневись на Беледу глупого. Малфутку же… А что коль и взаправду посадник из-за нее осерчает?
Это была наивная хитрость. Кого сейчас можно было испугать уехавшим варягом, а Громодар, вот он. Он много добра сделал, а к его властности все уже привыкли, смирились с ней.
Громодар стал багроветь, грубо отпихнул ногой цепляющуюся за него Енею. А на удерживающих Малфутку прикрикнул: мол, чего тянете?
Девушка упиралась изо всех сил, обхватила столб-подпору начала кричать, что если староста коснется ее, то она руки на себя наложит, в омут кинется, проклянет…
Беледа стал белее снега, но не отступил, кинулся защищать племянницу, пока кто-то из своих же родовичей не опрокинул одноногого охотника на пол. Тот неуклюже попытался подняться, крича:
– Пошто разум теряешь, Громодар! Пошто законы древлянские рушишь?
– Совсем ошалел, – медленно поднимаясь, молвил староста. – Давно я подумывал, что от тебя, бестолкового, роду только обуза, да хотел в лес на погибель отправить. Но, видимо, зря не спешил. Теперь же…
Он вдруг резко выхватил из-за пояса нож и, схватив Беледу за волосы, запрокинул его голову и сильно резанул.
Бабы испуганно завизжали, кто-то из родовичей рванулся было, но страшный взгляд старосты остановил их. Стояли взволнованные и растерянные, потом попятились, отступая.
– Кто против меня пойдет?! – резко и громко воскликнул Громодар. – Кто, кроме меня, имеет право карать и миловать в селище Сосны?
Они отступали, видя плескавшуюся в его глазах силу, замечая, что большинство сильных мужиков все же принимают сторону старосты и собираются вокруг него, глядя угрожающе. Никогда такого противостояния в роду сосновичей не бывало. Да и не из-за девки же. Поэтому никто больше не противился, когда Громодар повторил приказ отправить в его одрину[47] приглянувшуюся ему девушку.
Малфутка была так поражена случившимся, что повиновалась молча. За ней захлопнули дверь, даже засов опустили, словно опасаясь, что сбежит, а она так и стояла, глядя перед собой застывшим взором. Потом приникла к двери, расслышала слова старосты, повелевавшего отнести мертвого Беледу к лесу и там кинуть. Пусть лежит на опушке, чтобы все видели, что грозит тому, кто поперек воли Громодара пойдет. И если не сожрут тело одноногого охотника волки до того как сойдет снег его похоронят там, где других родовичей закапывали.
«Не долежит до того, – как-то тупо подумала Малфутка. – Волки-то вон как завывают».
Прильнув к двери, она слышала, как за отделяющей одрину от остальной избы бревенчатой перегородкой тонко голосит Енея, как утешают ее бабы, как гомонят мужики. Потом где-то скрипнула дверь.
«Беледу поволокли», – все также безразлично решила Малфутка. И вдруг ощутила гнев, ярость. Отшатнулась от двери, мечась по одрине, путалась в покрывавших пол меховых шкурах, едва на светец[48] не налетела. Да как же посмел Громодар убивать и насиловать своих же родовичей! Видно, живая вода его телу помогает, а разуму нет. И не зря, видать, Малфутка всегда недолюбливала старейшину – чуяла в нем что-то темное, злое, как у прижившегося среди людей медведя, который только и ждет, кому бы вцепиться в загривок. И теперь ее отдали ему, как жертвенную овцу приносят на алтарь почитаемого божества. Ну уж нет!
Девушка затравленно озиралась. Она впервые оказалась в одрине Громодара. Здесь было богато. Рдела растопленная печь в углу, лавки вдоль стен были украшены резьбой, бревенчатые стены утеплены развешенными мехами. Само ложе, не менее широкое, чем кровать Свенельда в тереме Искоростеня, было покрыто пышной медвежьей шкурой. В ее изножий стоял сундук городской работы, обтянутый кожей со вбитыми шляпками медных, ярко начищенных гвоздей. Здесь негде было спрятаться, негде найти что-либо, чтобы оборониться. Ибо Малфутка и теперь решила не сдаваться. Да она скорее выцарапает глаза насильнику и погубителю своего родича, нежели отдастся ему, нежели позволит покрыть себя бородатому старцу, когда тело еще не забыло ласки варяга Свенельда, а душа стонет от горечи утраты…
Неожиданно Малфутка заплакала. Беледа был рядом с ней – самого детства, именно он научил ее охотиться, он привил ей любовь к лесу и научил, как его не бояться. Мужики часто гибли в лесу, а Малфутка
