сделать все, чтобы эти народы находились на как можно более низком уровне культурного развития…. Ибо чем примитивнее люди, тем больше они воспринимают любое ограничение своей свободы как насилие над собой…. Ни один учитель не должен приходить к ним и тащить в школу их детей… Но нужно действовать осторожно, чтобы эта наша тенденция не бросалась в глаза…. Гораздо лучше установить в каждой деревне репродуктор и таким образом сообщать людям новости и развлекать их… Только, чтобы никому в голову не взбрело рассказывать по радио покоренным народам об их истории: музыка, музыка, ничего кроме музыки…[24]
Столярова передёрнуло от отвращения, а Незнакомый сплюнул.
— Вот что писал Лейба Бронштейн Шолохову. Разоткровенничался. Потом локти кусал, да поздно. Ты думаешь, почему такое произошло с тобой и твоим полком?
— Жжет просто. Не могу понять, отчего… И, главное, за что…
— Свои всегда хуже чужих. Слышал такую поговорку?
— Слышал, но не верил.
— А ты думаешь, почему такие, как Жуков у власти оказались? Далеко не случайно. Далеко…
Владимир поёжился.
— Что-то вы, товарищ подполковник разоткровенничались со мной. Не боитесь?
Тот усмехнулся в ответ:
— Ты уже мёртв, Столяров. Расстреляли тебя. Понимаешь, выхода у тебя отсюда два — либо обратно в могилу, либо ты с нами, до самого конца. Так что, оставляю тебе папиросы, прикуришь от «катюши». А завтра зайду. Надумаешь — скажешь. А чтобы лучше думалось — брат твой здесь, под Сталинградом. Окоротил он Жукова вместе с Никитой Хрущёвым, отпор дал, Вот генерал на тебе зло и сорвал, а заодно и на лётчиках твоих. Догадался он, что вы родственники, и отомстил. Так что — думай, Столяров. Думай…
Капитан не спал почти всю ночь, только под утро забылся в коротком тревожном даже не сне, а полузабытьи. Когда же скрипнула дверь, мгновенно проснулся…
— Надумал?
— Почти, товарищ подполковник. Объясните мне мои обязанности. Если, конечно, можно?
Незнакомый ухмыльнулся.
— Можно Машку за ляжку. А у нас, военных — прошу объяснить мои обязанности. Понятно? А ещё кадровый! Разбаловался, Столяров. Ладно, слушай. Сейчас пойдёшь в штрафбат.
Капитан скрипнул зубами, противный звук раздался в полой тишине, нарушаемой только потрескиванием фитиля коптилки. «Смершевец» же невозмутимо продолжал:
— Сам понимаешь, расстреляли тебя согласно приказу Љ 227 самого Верховного. Во всяком случае, эта сволочь приказом прикрылась, так что совсем тебя отмазать не получится. Если хочешь быть по- прежнему Столяровым — значит, пойдёшь в штрафбат. Через месяц, а то и раньше, впрочем, зная тебя — не сомневаюсь, что раньше — выйдешь чистым. После этого тебя отправят якобы на переподготовку. Там и встретимся, посмотрим, на что ты сгодишься. Пока то, что мне известно о тебе — меня устраивает. А чтобы ты не особо дёргался — на своих стучать не будешь. У нас другой фронт. И это, брат твой жив, здоров. Воюет. И ещё как воюет! Так что — всё в порядке. Не переживай.
— С винтовкой на пулемёты?
— Э, нет. Ты же у нас лётчик? Лётчик. Вот и пойдёшь в штрафную эскадрилью. Полетаешь на «чаечке»…
Охранник у ворот повелительно махнул рукой приближающемуся «ЗиСу», требуя остановиться.
— Кто такие? Пароль?
— Снег.
— Солнышко. Проезжай.
Со скрипом распахнулись створки, отчаянно рыча изношенным до предела двигателем, грузовик вполз внутрь огороженного лагеря и остановился. Открылся тент, первыми спрыгнули двое бойцов с автоматами на груди.
— Из машины!
Недовольно бормоча и ругаясь, из кузова стали выпрыгивать заключённые. Все были кто в чём, но роднило их одно — ни у кого не было ни петлиц, ни других знаков различия, как и наград.
— Становись!
Быстро образовался строй. Видно было, что все прибывшие прошли строевую выучку. Строились быстро и без суеты. Из белёного домика поодаль, не торопясь, вышли четверо командиров и прошествовали к шеренге…
— Все вы здесь трусы и изменники Родины, подлежащие расстрелу! Но наша Советская Родина вложила в вас огромные средства и силы, и умереть просто так вы не можете! Сначала вы должны отдать долг! А потом можете умирать… — Захлёбывался курчавый картавый политрук.
Командир штрафбата кивал в такт речи. Двое за его спиной приглядывались к стоящим перед ними штрафникам.
— Запомните, что вы должны искупить свой долг кровью…
Кто-то за спиной Столярова пробурчал:
— Мойша и тут торгуется. Базар у него в крови, всё на деньги переводит…
А ведь и верно! Речь политрука действительно пестрила базарными терминами: долг, отдать потраченное, снова — долг, одолжила, потратила на вас, в качестве задатка, и тому подобное…
Владимир криво усмехнулся, пуля, стесавшая кожу с виска, оставила длинный шрам, ещё не заживший…
— Истребители, выйти из строя! Шаг вперёд! Бомбардировщики и члены их команд — три шага вперёд! Штурмовики — пять шагов вперёд!
Грохнули подошвы по утоптанной до блеска глине. Столяров осмотрелся — с ним в шеренге стояло всего двое, считая и его. Истребителей — большинство, почти восемнадцать человек. Остальные — бомберы. Хреновато получается. Впрочем, почему больше всего среди штрафников истребителей он знал. Или догадывался. Особенно, после того памятного боя, когда сожгли его ребят. Видно, взялось за них начальство по настоящему. Давно порядок пора навести. Давно. От мыслей его оторвал вопрос подошедшего к нему майора, раньше стоявшего за спиной начальства.
— На чём летал?
— Ил-второй.
— Ого! А здесь за что?
— Расстреляли меня. По приказу Жукова. Вылез из могилы — решили, что два раза не казнят за одно и тоже. Вот и отправили к вам…
— А за что расстрел дали?
— Жуков приказал трусов в полку расстрелять, а я отказался. У меня их сроду не было…
Майор испытующе взглянул в глаза лётчика. А ведь не врёт. Ладно. Заберу…
— «И-153» знаешь?
— Ещё на Финской летал…
— Ого! Воинское звание и должность? До того, как сюда попал?
— Исполняющий обязанности командира 622-ого ШАП капитан Столяров. Владимир Николаевич.
— Это ты после Землянского?!
— Так точно!
Майор развернулся к командиру штрафбата.
— Я его забираю к себе.
— А?
— Этот идёт ко мне…
— Ладно…
