нарочно, может, хотела даже сбыть таким образом.
— Был тут один случай, — лицо у деда стало суровым. — Как раз перед тем, как отойти нашим. Генерал остановился у нас в хате. Все чин чином — и машина-легковушка во дворе, и денщик у печки — Анете моей по хозяйству помогает. Командиры из других хат являются, а то и приезжие забегают, что-то докладывают и честь отдают. Признаться, я не слушал. Думаю, война и война, что с неё взять. А тут вдруг, откуда ни возьмись, другой генерал наскочил. Тоже на машине. Наш увидел его из окна, сразу на крыльцо — мол, так и так, и руку поднёс к шапке, которую перед тем в хате с гвоздя схватил. А тот генерал, видать, злой приехал, не иначе дела где-то пошатнулись. Ну и давай кричать на нашего. Накричал, руки не подал и уехал. А наш возьми револьвер да прямо на крыльце… Одним словом, товарищи командиры, было тута у нас.
Ажно некоторые плакали, как хоронили его. Видать, неплохой человек был, а вот же… А мы со старухой моей даже не знаем, кто он и откуда. Дак с того часу, видите, Анете моей эта генеральская шапка и не даёт покоя. Я считаю, нехай лежит себе па загнетке, раз осталась у нас. Так что, товарищи командиры, или как вас там величать, мы уже давно особого любопытства не проявляем. Вот и вы — переночуете и уйдёте себе, куда шли, а мы даже и знать не будем, кто был и откуда.
— Много захотел, дед, — бесцеремонно засмеялся Шашкин, которому всякий раз, как подвёртывался случай, хотелось показать свой прокурорский чин.
Между тем настало время устраиваться на ночлег, и Митрофан Нарчук объявил:
— Пора укладываться. А ты, Степан Павлович, загляни к соседям, как наша вторая группа устроилась.
— Хорошо, — комиссар поднялся с самодельного табурета. — Я там, видать, и заночую с ними.
Комиссар ушёл, а партизаны, для порядка покопавшись в своих немудрёных вещичках, улеглись друг подле друга на полу в хате Лазаря Знатного.
А в другой хате, наискосок через дорогу, куда явился через минуту Баранов, ещё и не собирались ложиться спать.
Тут царило другое настроение — словно в самом разгаре вечеринки. За длинным столом, что стоял под окнами от одной стены до другой, сидели партизаны, примерно столько же, сколько в хате Лазаря Знатного. Казалось, не по счёту делились, кому где ночевать, а получилось тем не менее в каждой хате почти поровну.
Здесь хозяина не было, управлялась хозяйка — ещё совсем молодая женщина с тремя детьми. Дети тоже не спали. Они так и липли к партизанам, видно, привыкли к захожим людям.
Хозяйка носилась с одной половины хаты па другую, хотя делать ей и там, и тут было, считай, нечего, кроме как показывать своё проворство и обольстительность.
Баранов, как и надлежит в таком случае, провозгласил па всю хату «добрый вечер» и поставил свою винтовку у порога к другим.
— Подсаживайся к нам, комиссар, — пригласили его к столу партизаны.
Они уже допивали большую бутыль, которая высилась посреди разной деревенской снеди.
— А нас вот хозяйка угощает, — сказал цыгановатый Борис Набелоков, открыто подмигивая женщине.
Та тоже принялась уговаривать комиссара сесть за стол.
Варанов выпил стакан самогона, который ему подал Иван Герасичкин, взял со стола огурец. Самогон был невкусный, сильно подгоревший, но хорошо разошёлся внутри, ударил в голову.
— Что там наши соседи делают? — спросил тем временем Набелоков.
— Что и положено, — сказал комиссар, — спать укладываются.
— Тогда и нам пора, — охотно согласился Набелоков. После его слов партизаны и вправду начали вставать из-за стола.
Хоть и на новом месте, однако каждый быстро нашёл себе уголок, и уже минут через десять то тут, то там послышался здоровый мужской храп.
А Баранову почему-то долго не спалось. И мыслей особых в голове но было, а глаза не закрывались.
Уже после первых петухов он вдруг услышал, как кто-то из партизан прошёл на цыпочках к хозяйкиной постели.
«Кто бы это?» — удивился Баранов и подумал, что хозяйка сейчас погонит любителя. Но та только ойкнула тихо и тут же совсем не сердито зашептала что-то человеку, который её потревожил.
Не ожидая, когда под тяжестью человеческих тел заскрипит кровать, комиссар выругался про себя и шумно встал, благо подоспела малая нужда.
Назад в Забеседье дорога для крутогорских партизан выпала не в пример удачней той, что привела их сюда, к верхним притокам Сожа.
Разведчики во главе с Павлом Черногузовым, бывшим заведующим торговым отделом райисполкома, уже начавшие действовать не только осмотрительно и осторожно, но и вполне профессионально, обнаружили на краю какого-то населённого пункта, деревни — не деревни, а вернее — рабочего посёлка, передвижной немецкий автопарк. Посёлок тот — а это и в самом деле был посёлок и жили в нем лесосплавщики — находился возле леса, который большим массивом, километров в семь, лежал между Гусаркой и Домомеричами, что у самого шоссе Кричев — Рославль. Построенный в четыре коротких порядка, посёлок не проявлял никаких признаков жизни. Даже сады, которые вечно приманивали немецких солдат, и те стояли нетронутыми. Такое взаимное миролюбие объяснялось просто: пока местные жители цепенели в неизвестности по своим домам, оккупанты, занавесив окна сплавконторы, смотрели кино. Зато при автомашинах, по обе стороны стоянки, расхаживали двое вооружённых часовых.
Партизаны решили действовать.
— Что ж, откроем и мы свой боевой счёт, — сказал Нарчук.
План нападения они составили быстро — вот-вот должны были появиться из сплавконторы немцы. Чтобы действовать наверняка, отряд разделился на две группы, почти так же, как и там, в деревне, когда разбивались на ночёвку. Одной группе, чуть большей по численности, надлежало пробираться к стоянке по канаве, заросшей чертополохом и татарником. Эту группу брал на себя комиссар. Другая, командирская, оставалась на месте, чтобы прикрыть нападающих из леса. Первая группа, таким образом, делалась головной. Ей надо было взять на себя основную часть операции. Боеприпасы тоже пришлось перераспределить: одним — побольше патронов, чтобы вести из засады прицельный огонь, когда немцы сыпанут из дома, чтобы оборонять автопарк, другим — гранат, особенно если учесть, что бутылки с горючей смесью давно были выброшены, как опасные в долгом походе, где приходилось идти не только в полный рост, а нередко и ползти. Тут, как говорится, довольно было обжечься один раз…
— Ну, хлопцы, айда, — скомандовал своей группе Степан Баранов.
Из леса было видно, как сначала партизаны ползли за комиссаром по заросшей канаве, потом стали готовиться к нападению, распространившись во всю ширину площадки, от первой до последней автомашины. Заняло все это не больше десяти минут, которые показались в нетерпеливом ожидании весьма долгими. Наконец Баранов поднялся среди репейников во весь рост, замахнулся, отведя далеко назад руку, и в следующий момент швырнул рывком гранату. Та медленно, словно нехотя, описала в воздухе дугу от канавы до площадки и взорвалась на земле между автомашинами. Взрыва никто не увидел. Но прозвучал он в полной тишине сильно, с эхом, которое ударило в одну сторону по посёлку, а в другую — по опушке, пытаясь прорваться дальше. Стена густого леса, что стоял на пути, отрезала его, кинула в обратном направлении, как бы растянув, а затем и сдвоив первый удар.
Остальные партизаны по примеру Баранова стали выскакивать из канавы, забрасывать автопарк гранатами. Со стороны казалось, что они совсем забыли про двух часовых, которые несли охрану площадки. А те были настороже. Сообразив в чем дело, они тут же отреагировали на нападение партизан: один, крутясь чуть ли не волчком и стреляя, кинулся вдруг к посёлку, благо недалеко, шагах в ста, уже виднелись крайние дворы, а огороды и того ближе, почти вплотную подступали к площадке с немецкими автомашинами; другой тем временем действовал как и надлежит примерному солдату — спрятавшись за резиновый скат, тут же начал поливать партизан огнём из автомата. Но и у того, и у другого стрельба получалась не прицельной, вернее, не достигала цели, как будто оба ещё не поняли, откуда исходила угроза. Видимо, это и стоило им жизни, потому что уже следующая граната, брошенная Павлом
