– Да, помнится, царь-батюшка велел наградить за чудо…
Барабашин остановился, будто налетев на стену.
«А он-то откуда знает? Мы же с Иваном Васильевичем вдвоем были? Черт…»
– Второй час сидим, – ласково улыбнулся царский фаворит. – Может, отпустим всех? Помыться с дороги, вздремнуть… А?
Обнадеженные дворяне завозились, зашаркали подошвами, зашептались.
Князь махнул рукой, будто прогоняя муху, и все толпой радостно устремились к дверям, гомоня, как школьники, отпущенные с нудного урока. Остался сидеть и сладко посапывать лишь Семен Григорьевич, удобно примостивший подбородок на сложенных на посохе руках.
– Ступай к себе, Семен Григорьевич! – крикнул прямо в заросшее седым волосом ухо старика охальник Годунов. – Совет окончен! Щи стынут!..
– И как поступим? – спросил Барабашин негласного главу комиссии, когда они наконец остались с глазу на глаз. – Если бы еще не этот проклятый донос… Ведь и не наградишь, и не казнишь. Что посоветуешь, Борис Федорович?
– Как-то раз, – начал тот, задумчиво любуясь снежно-белым треугольником на фоне ярко-синих небес, – когда я еще был воеводой в городишке Бежецке, пришел указ о судьбе одного местного дворянина. Только вот писец-оболтус грамоте был плохо учен и написал: «Казнить нельзя помиловать».
– А в чем суть? – не понял боярин.
– Запятую он позабыл поставить, вот что. Вот и гадай, что там написано было. То ли «Казнить нельзя, помиловать», то ли «Казнить, нельзя помиловать». Понимаешь, какая заковыка? Казнишь, а потом окажется, что беднягу помиловали, – самому не поздоровится. Отпустишь на все четыре стороны, а выяснится, что мерзавца казнить было велено.
– Действительно загадка…
– Но я нашел решение.
– Какое решение?
– Да оставил его в остроге, и дело с концом.
– Надолго?
– Да уж лет пятнадцать, как не воеводствую, – безразлично зевнул Борис Федорович. – Но когда уезжал – тот всё еще сидел.
– А нам-то как поступить? Наградить по-царски, а потом – голову с плеч?
– Ничего ты не понял, – с сожалением глянул на непонятливого товарища Годунов. – Есть и другой способ.
– Какой?
– А помнишь, что приближенные бывшего наместника Голицина, которого по царскому указу в железа взяли да на Москву отправили, показали?
– Что гробницу себе царскую под Фивами какими-то построил? Конечно, помню.
– Так вот, ему здешний погост теперь без надобности – и на Руси место найдется, где закопать, но слышал я, что в старину тут такое принято было…
– Объявляю вам высочайшую волю, презренные черви!..
Князь Барабашин, величественный, как сам царь, в своем парчовом кафтане и высокой шапке из сибирских соболей, стукнул посохом о пол.
– За то, что сделали чудо великое, велено наградить вас по-царски…
Стоящие на коленях перед «троном» Афанасий и Такетх, изрядно побитые и отсидевшие в полной неизвестности в узилище целую неделю, облегченно вздохнули хором и чуть распрямили согнутые спины. И не так вздохнешь, когда топор, висящий над твоей шеей, вдруг уберут и воткнут в плаху.
– Рады? – саркастически усмехнулся в бороду Василий Иванович.
– Рады, батюшка… Очень, господин…
– Но и без наказания оставить вас нельзя, – стер с лица усмешку и грозно нахмурил брови Барабашин. – Потому…
Дюжие стражники схватили обоих за плечи и поволокли куда-то…
Грохот камней становился всё отдаленнее и отдаленнее, всё тише и тише. Наконец наступил момент, когда всё окутала мертвая ватная тишина.
– Такетх! – позвал Афанасий товарища по несчастью, лежавшего, как он знал, в соседнем гробу. – Ты живой?..
Льняные бинты, добротно спеленавшие тело, не слишком давили, но и не позволяли вздохнуть полной грудью. Да это бы и не получилось, поскольку под плотно пригнанной крышкой саркофага воздуха было – всего ничего. Ко всему прочему нестерпимо хотелось «до ветру»…
– Живой… – едва-едва донеслось до него. – Пока живой… Ну что? Добился ты славы и богатства? Наслаждаешься?
– Уж ты бы не подкалывал… Думаешь, я не понял, кто донос в столицу накатал?..
Харон надулся и надолго замолчал. Однако воздуха под крышкой оставалось всё меньше и меньше, а вместе с ним – жизни.
– Такетх! – рыдающим голосом выкрикнул Харюков. – Ты меня слышишь?
– Слышу, – глухо ответил тот после некоторого молчания. – Чего тебе?
– Прости меня, Такетх! Прости по-христиански.
– Я не христианин. Но всё равно прощаю… Да и ты меня тоже прости.
– Как думаешь, долго проживем?
– Я слышал, что долго будем мучиться…
Оба замолчали.
«А чего ждать? – отчаянно решил Афанасий. – Лучше уж самому…»
Решить-то хорошо, но как это сделать… В буквальном смысле руки на себя не наложишь – к телу притянуты. Голову о гроб разбить? Не получится. Под головой – мягкая подушка, до выпуклой крышки не дотянешься. Оставалось одно – перестать дышать…
Харон выдохнул, сколько мог, и плотно стиснул губы. Поначалу всё пшло отлично, но потом организм, не желающий умирать, взбунтовался…
«И не задавишься! – часто дыша отравленным воздухом, казавшимся теперь чистейшим и желаннейшим, зло подумал дьяк. – Грешная плоть у меня сильнее духа… Черт!»
И тут же, не веря себе, почувствовал, как тяжеленная крышка саркофага дрогнула и, скрипя камнем по камню, поползла в сторону, пропуская внутрь божественно чистый воздух.
«Чудо! Неужели князь сжалился над нами? Да сейчас – хоть на плаху, лишь бы не снова в тесную домовину… А может, это Такетх каким-то образом освободился?»
– Такетх! Это ты? – крикнул он.
– Чего «я»? – по-прежнему издали откликнулся строитель. – Я ничего. А ты чего?
Но крышка продолжала двигаться! И двигалась до тех пор, пока не рухнула с грохотом на пол гробницы. Теперь уже забеспокоился другой пленник, заживо погребенный:
– Афоня? Это ты там шумишь? Тебе освободиться удалось? Помоги мне! Век благодарен буду, помоги!
А над хароновским отверстым гробом склонилось чье-то слабо светящееся в темноте лицо…
– Кто это?
– Не узнаешь? – улыбнулся незнакомец с текучим, неуловимо изменяющимся всё время лицом. – А
