на часы и с удивлением обнаружил, что, не имея возможности самому следить за временем, Тимофеич ошибся всего на восемь секунд. При том, что в последний раз я отвечал ему на этот вопрос аж в кафе «Олимпия»! Неужто терзаемый адскими болями и лихорадкой компаньон умудрялся вести в уме отсчет до «часа икс», да к тому же ни разу не сбился? Немыслимо! А может, только этот педантичный отсчет секунд и помог Кальтеру сохранить рассудок и не рехнуться от боли? Пожалуй, лишь сейчас я в полной мере оценил железную выдержку этого старого боевого пса. Оценил и чисто по-человечески ею восхитился.
— Время, Тимофеич, — согласился я, а затем поднялся со скамьи и внимательно оглядел с трибуны озаренные мягким багровым светом окрестности. Никаких признаков, что явно или косвенно указывали бы на присутствие вблизи «Авангарда» кого-либо еще. Вряд ли я имел право обвинять девочку из будущего в непунктуальности, но ведь речь шла о такой точной науке, как перемещения во времени. Да и срок, названный Верданди Кальтеру, был оговорен до минуты: восемь шестнадцать. Именно так, а не «примерно в восемь или максимум полдевятого». На таймер ПДА грешить было не резон — он регулярно и автоматически синхронизировал свой ход со временем Интернета. Никакой ошибки — наши с майором часы шли секунда в секунду. Стало быть, Вера действительно задерживается. В лучшем случае. А в худшем… Эх, да сколько можно талдычить об одном и том же — на сей счет все давно высказано, и не единожды.
— Наверное, произошла какая-нибудь техническая накладка, — спокойным голосом предположил Кальтер через десять минут бесплодного ожидания, в ходе которого я, кажется, изнервничался куда больше, чем он. — Оборудование будущего тоже далеко не безупречно и подвержено сбоям. А особенно эти чертовы темпоральные генераторы, которые совершенно не приспособлены для условий Зоны. Но Вера непременно справится со всеми трудностями. Раз пообещала, значит, справится. Я учитывал возможность такой задержки. Поэтому готов ждать столько, сколько потребуется. Или пока не подохну — для меня выбор невелик…
Превосходно понимая, какие чувства обуревают и без того едва живого дядю Костю, я предпочел оставить его слова без комментариев. Хотя, опять-таки к чести майора будет сказано, он даже полунамеком не выдавал собственное волнение. Разве что снова крепко сжал губы, но это могло быть и из-за рвущей Тимофеича изнутри боли. Истинный самурай, честное слово. Таких сегодня в Зоне — один на тысячу, если не меньше. И крайне прискорбно, что при этом они так же смертны, как остальные сталкеры.
Удивительные, однако, мысли лезут последнее время в голову. Не тот ли это самый Кальтер, который равнодушно отвернулся от смертельно раненного Бульбы в Диких Землях? Весь год я питал к ублюдку- майору стойкую и жгучую ненависть, а побегав с ним двое суток по Зоне, вдруг проникся к Тимофеичу уважением. В то время как он относился ко мне не сказать чтобы очень уважительно. Даже когда компаньон изредка снисходил до откровенного разговора, он делал это под давлением с моей стороны, идя на уступку, но вовсе не горя желанием посвящать меня в свои тайны. И вот я сижу здесь и почти искренне горюю, глядя на то, как этот двуличный тип медленно умирает и постепенно прощается с главной надеждой в своей жизни. То есть практически переживает две смерти одновременно. И при этом остается совершенно бесстрастным, в то время как я на его месте уже давно сломался бы и морально, и физически.
Мое, на первый взгляд, беспочвенное уважение к Кальтеру не исчезло и тогда, когда он выдал мне свое последнее откровение. На сей раз по собственной воле, без какого-либо принуждения с моей стороны. Выслушав его, прежний Мракобес плюнул бы в такого дерьмового компаньона и, развернувшись, не оглядываясь ушел бы прочь. Но нынешний странный Леня воспринял слетевшую с уст Тимофеича горькую правду невозмутимо — точно так же, как майор свыкался сейчас с крахом своей мечты. Я-вчерашний попросту впал бы в шок от такого собственного поступка. Но Я-сегодняшний вдруг обнаружил, что отношусь к нему как к чему-то вполне естественному, и проявил невиданное по моим меркам великодушие. Стоило мне поступиться былыми принципами, и эти устаревшие мерки вмиг самоустранились, а на их месте возникли новые. И знаете что? Они импонировали мне гораздо больше. Потому что подлинное великодушие — это удел сильных духом, и я был безмерно рад, что, когда судьба вдруг подкинула мне такое испытание, Леня Мракобес с честью его выдержал.
Мой судьбоносный разговор с Кальтером состоялся спустя полчаса с того момента, как отпущенное нам Верой время истекло. Тучи на горизонте так до конца и не рассеялись — видимо, это были уже самые обычные «вечные странники», и на них власть Буревестника не распространялась. Короче говоря, насладиться закатом нам сегодня не довелось. Зато небо над нами оставалось кристально чистым, словно цейсовская линза, и на нем начали проступать первые звезды. Я стоял, облокотившись на парапет, и продолжал всматриваться в багровые сумерки, когда доселе недвижимый Тимофеич воздел к виску кулак и, оттопырив указательный палец, сымитировал то, что дети вдобавок сопровождают выкриком «пиф-паф». Комментариев к этому жесту не требовалось: майор проверял, хватит ли у него сил нажать на спусковой крючок, чтобы поставить решительную точку и своим мучениям, и несбывшимся надеждам.
— Зря тренируешься, старик, — заметил я в ответ на эту скупую, но выразительную пантомиму. — Я профукал в «Полесье» оба пистолета. Осталась только твоя большая «шептунья», но с ней тебе однозначно не совладать. А на меня даже не смотри. Во-первых, я грех на душу брать не намерен. А во-вторых, много будет чести паршивому мотострелку приставлять ствол к голове ветерана внешней разведки, даром что нарушителя присяги.
Кальтер шумно и с явной досадой вздохнул, после чего опустил руку и так же молча поманил меня к себе.
— И не уговаривай, Тимофеич! Если на то пошло, давай я лучше похороню тебя потом, как настоящего солдата. Но только прошу: воздержись от суицида, потому что не по-человечески это, — выдвинул я встречное предложение, но к умирающему все-таки подошел и, усевшись рядом с ним на скамью, обратился в слух.
— Неужели печешься о моей душе? — вяло ухмыльнувшись, поинтересовался майор надтреснутым голосом. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Что ж, может, ты и прав: сейчас самая пора придать ей чуток товарный вид. Только какой в этом смысл? И мне, и Всевышнему прекрасно известно, что представляет собой душа Кальтера и какова ей красная цена. Так что дороже, чем она стоит, я ее при всем старании не отдам… Однако перед тем, как состоятся эти торги, я должен попросить у тебя кое в чем прощения. Не потому что чувствую себя виноватым, а просто в знак признательности за все то, что ты для меня сделал. Согласен, дерьмовая благодарность, но лучше тебе узнать правду от меня, чем самому. Так справедливее, и ты не будешь потом думать обо мне, как о совсем последней сволочи…
Компаньон прервался, переводя дыхание и собирая остатки теплившихся в нем сил. Я молча развел руками: дескать, поступай, как знаешь. Но что ни говори, а Кальтер, приносящий извинения на смертном одре, — это наверняка будет посильнее «Фауста» Гете.
— Я тебя обманул, — продолжил Тимофеич, глядя мне прямо в глаза. — Нет у меня никакого Полынного Слитка и никогда не было. Просто мне требовалось найти сильный стимул, который заставил бы тебя пойти со мной в Припять. И я его нашел, когда подслушал ваш разговор с Черепком. Уловка сработала. Ты клюнул на ложную приманку и оказался в дураках. Извини.
Видит Бог, я еще в Баре заподозрил, что тут кроется какой-то подвох! И позже не однажды усомнился в честности компаньона, пусть ему и удавалось пудрить мне мозги своими бреднями про Колумба и чайку. Поэтому нельзя сказать, что обнародованная Кальтером правда сбросила меня с небес на землю. Нет, потому что крылья, которые я успел отрастить, были не настолько размашистыми, чтобы унести меня в заоблачную даль с привязанной к ногам гирей сомнений. Впрочем, и с той небольшой высоты, куда я воспарил, падать было не слишком приятно. Зато весьма поучительно.
— А как же твоя идеально зажившая культя и тот целебный артефакт, который хранится сейчас у Бармена? — спросил я. — Они что, тоже фальшивые?
— Ничуть. Самые что ни на есть подлинные. Я потерял руку, когда помогал Вере чинить тайм-бот, и она вылечила меня при помощи продвинутого медицинского оборудования будущего. И артефакт, что лежит в Баре вместе с другими моими вещами, тоже настоящий. Только он, как я уже сказал, вовсе не Полынный Слиток, а какая-то дурацкая красная подкова, описания которой я не нашел в сетевом справочнике. Поэтому и решил повременить с ее продажей до того, как покажу эту дрянь ученым — кто знает, а вдруг она окажется очень ценной? Сам я обнаружил у нее лишь способность вызывать у человека нестерпимую чесотку. Она не опасна, но и здоровья тоже не прибавляет — проверено и то и другое… Ну так что? Плюнешь мне в лицо или, может, все-таки пустишь пулю в лоб?
