надежда и опора бывшего правителя. Хорошо, пусть так, только не факт, что этот парень поймет его. Ведь он шел сюда за ответами, а получил новые вопросы.
Тогда надо объяснить ему все. Хозяин чиркнул спичкой, запыхтел, раскуривая потухшую трубку. Табак начал тлеть, и он резко взмахнул рукой. Спичка потухла почти у самых пальцев, испустив легкий, странно пахнущий дымок. Когда-то в детстве ему нравилось нюхать такой дымок – молниеносный и потому особенно приятный. Он всегда нюхал, когда мама тушила спичку или свечку.
Дым пополз с новой силой, араб снова закашлялся, но молчал.
Если он сейчас пойдет к этому Славе и расскажет ему все… ну почти все. Ведь тот может не понять, не принять. А если не пойдет и не расскажет…
Сутки прошли. Макбаррен мертв, его солдатня затаилась и ждет. Долго она будет ждать еще или нет, такой вопрос даже не стоит. В любом случае, с каждой минутой ждать они будут все меньше и меньше. Время уходит.
А Слава сидит взаперти со своими мыслями. И Ленка сидит взаперти со своими мыслями. Господи, откуда она вообще взялась, ведь он ее похоронил давно. Заново родившаяся дочь, взрослая дочь. Дочь-проститутка. С другой стороны, когда сбежала из дому, она была совсем еще девчонкой, ей надо было как-то выжить. А чем она еще могла себя прокормить, если больше ничего не умела? Правда, этого она тогда еще тоже не умела толком, должно быть, но маленькие девочки всегда найдут клиентов.
Хозяин почувствовал подступающую ярость. Ярость от всего: оттого, что его дочь занималась проституцией, оттого, что теперь спутала все планы, оттого, что сам он похоронив единожды дочь в душе, сейчас воскресил ее, вместо того чтобы вычеркнуть эту проститутку из схемы, в которой ей места не было, так же как не было места сутенеру и автоматчице, которых разметало гранатой во втором бараке.
Но вместе с тем это была не какая- то шлюшка, а дочь. Его вернувшаяся дочь…
– Папа! – пронеслось в голове из такого далекого вчерашнего дня.
– Леночка? – его собственный хриплый голос. Узнавание. Удивление. Радость. Страх. Паника.
– What does she say? – акцент какого-то отдаленного штата. Незнакомый акцент.
– Daddy…
И тишина.
– Мамед, – позвал он, вырываясь из плена мыслей и воспоминаний.
– Да, хозяин.
– Ты отвел к ней шута?
– Да, хозяин.
– Хорошо.
«Old Dublin» показался вдруг горьким и тошнотворным, хозяин закашлялся и положил трубку на маленький журнальный столик. В горле першило, и он долго еще пытался прокашляться. Не получилось, хоть перхал до тошноты, до слез.
– Что мне делать, Мамед? – хрипло спросил араба, утирая выступившие от кашля слезы.
– Ты ждешь от меня решения, хозяин, – мрачно произнес араб, – но его не будет. Это только твое решение. Для тебя, твоей земли, твоей страны это возможно единственный выход из ситуации. Но последствия… Нет, хозяин, я буду тебе служить, но я не буду за тебя решать.5
Эл снова проснулась в ужасе. Сердце колотилось безумно, в горле застрял крик, а в душе боль и отчаяние. Ей снова снилось кровавое море и Анри с Жанной. А еще бритоголовый Борик и религиозный фанатик в капюшоне, который под капюшоном оказался мертвым негром. И она снова звала на помощь, а вместо помощи появились папа и Слава. Они весело танцевали канкан и пели «ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй, убили негра». И кровавый прибой хлюпал у них под ногами. А потом что-то хрустнуло, и Эл поняла, что это отец наступил на торчащий из песка детский череп. Но отец этого даже не заметил, и они с беспредельщиком продолжали паясничать, и…
И Эл проснулась.
Рядом тихо сидел Вася и тренькал струнами. Бездумно, издавая странные, то сливающиеся в один, то, наоборот, резко диссонирующие звуки.
Она попыталась усесться поудобнее и бард тут же перестал мучить гитару, уставился на нее своими иконописными безумными глазами.
– Дочь разбойника проснулась, – весело сообщил он. – Вас порадовать новой песней, сударыня? О ком хотите послушать на этот раз?
Эл поморщилась.
– У тебя это балагурство в крови, что ли? Ты всегда шутом был?
– Нет, – Вася безумно уставился на нее, словно бы увидел впервые. – Раньше я был ученым. Я был большим ученым. А потом батька-президент объявил анархию, а потом по приказу батьки-президента меня закрыли в лаборатории и заставили делать такое, чего делать нельзя.
Вася со всей дури ударил по струнам. Гитара закричала, словно женщина, которой сильно и не заслуженно смазал по лицу человек настолько близкий, что подобное с его стороны казалось вовсе невозможным.
– А потом, – голос его теперь не хрипел, а истерично дрожал, как у плачущей бабы. – Я делал то, чего делать нельзя. Мне надо было кормить жену и детей, а эти, которым указывал батька-президент, хотели, чтобы я изобрел эту страшную вещь. И я изобрел.
Эл стало страшно. Он сумасшедший, он невменяем. Вдруг бросится.
Вася снова резко звезданул по струнам.
– А потом я отказался продолжать. А они угрожали. А я попытался сбежать. А они меня поймали, – голос его звучал все громче и истеричнее, пока не оборвался на какой-то заоблачно высокой ноте.
Надо позвать на помощь, мелькнуло в голове. Но Вася заговорил вдруг совсем тихо и спокойно, словно бы другой человек. Словно сам только что сидел и спокойно слушал чужую истерику, а теперь с тем же спокойствием констатирует факты имевшие место давно и вовсе не в его жизни.
– А потом они убили мою жену и моих детей. Младшему было шесть лет. Ему теперь всегда будет шесть лет. А меня забрал к себе батька- президент. Он мне объяснил, что я шут гороховый, а не ученый, и сам все испортил. Вот теперь я шут гороховый при батьке-президенте. Сперва на мое шутовство сердились, а потом привыкли. Теперь я шут. Шут!
Эл молчала, не зная, что сказать. Эта история… она не могла быть про ее отца. Отец не мог так поступить. Отец…
А что она, собственно, знала о нем, об отце? Этот старик, которого зовут хозяином или батькой-президентом совсем не тот мужчина, который был ее отцом тогда. Что его изменило так? Возможно, ее бегство из дома…
От мыслей стало тошно и страшно. Совсем страшно. Не думать об этом. Вообще ни о чем не думать. Как та книжка из детства, которую заставляли читать? «Горе от ума». Меньше думаешь, спокойнее живешь.
– Спой что-нибкдь хорошее, – тихо попросила она.
И Вася тихо задергал струны…6
А француз все не мог понять, зачем она с ним едет. Этот бывший владыка – ее отец, вот зачем. И все сразу встает на место. Все становится просто и понятно, как в индийском кино. И так же бредово, как в этих бесконечных «Зитах- Гитах». Пойдем за бугор, я буду тебя убивать, но сперва сними штаны, я тебя поистязаю. Боги! Да у тебя родинка на жопе, как у меня. О, мой пропавший сын!
Слава усмехнулся мыслям, но тут же снова стал серьезным. Грустные шутки. Интересно, где теперь Эл? Тоже взаперти сидит? Вряд ли. Между дочерью президента, хоть и шлюшкой, и каким-то беспредельщиком разница весомая.
Вот ведь! А Анри все думал, с чего бы это ей за ним так бежать. Не за беспредельщиком она бежала, сутенерская твоя душа, а за папой своим. Бедный француз, ты всего этого так и не узнал. А может, в этом твое счастье?
Слава тут же оборвал себя на малодушной мысли: тоже мне счастье. Если б не его прихоть, жил бы сейчас Анри себе. Хорошо ли, плохо ли, но жил. А связавшись с ним, погиб. За него погиб, за его прихоть.
– Прости, дружище, – тихо прошептал Слава. – Мне надо было послушать тебя раньше.
– Так ты пообещай мне, дядьк, – возник в голове голос француза. – Пообещай, что не предашь меня. Я тебе и так верю, потому что без веры даже беспредельщик жить не может. Но только ты пообещай для душевного покоя.
Да, верил ему француз. Сначала бритоголовому Борику своему верил, а потом ему поверил. Поверил и доверился. И пошел за ним, хоть и знал прекрасно, что на смерть идет. А Слава даже не заметил этого. Вообще ничего не замечал, кроме своих мелких интересов. Теперь вот заметил, да поздно. Как говорила бабушка в детстве, еще задолго до анархии: «снявши голову, о волосах не плачут».
Вот именно, резко одернул себя. Думать надо о другом. О том, зачем пришел сюда, о том, что есть и что будет. А о том, что было, пусть думают те, у кого впереди ничего.
А у него, собственно, что впереди? Слава окинул взглядом комнату. Стол, диван, пара кресел. Журнальный столик. Шкаф с книгами, шкаф с какой-то одеждой, дверь в ванную комнату. Бар.
Слава встал с дивана и прошел к бару. Виски, текила, водка, коньяк… А это что такое? Этикетка ничего не объясняет, она вообще нечитаема. Ну и хрен с ней.
Угловатая бутылка с виски оказалась теплой и приятно тяжелой. Он взял низкий стакан с утяжеленным донышком, поискал лед, насыпал его под самый край и плеснул в стакан виски. От теплой жидкости лед тут же пошел трещинами, издав легкое похрустывание.
Вячеслав переждал, пока щелканье прекратится, взял стакан в руку, пошевелил ледяными кубиками, взбалтывая напиток, и сделал глоток. Прекрасно! Вот теперь можно привести мысли в порядок, отодвинуть чувства на задний план и хорошенько подумать. Только не забыть обиду, не забыть про долг перед мертвыми, а отодвинуть чувства на задний план. Он зол и память хорошая. Главное, чтобы память не мешала.7
Араб отпер замок, распахнул дверь и отступил в сторону. Пропускает, улыбнулся про себя хозяин, а как этот клоун там притаился за дверью и сейчас трахнет чем тяжелым по темени…
«Этот клоун», впрочем, нигде не прятался, никого не подкарауливал. Наоборот, тихо-мирно сидел в кресле возле журнального столика, прикрыв глаза. В руке зажимал стакан. На
