Время жестоких чудес

досада, он ведь начал поправляться, хотя до окончательного выздоровления было еще далеко…

– Господин Киош… там… он… – прохрипел служка, задыхаясь и тыча пальцем за спину, в открытую дверь. Патэ посмотрел, там не было ничего интересного, кроме роняющего пену коня.

– Там…

– Да говори же!

– Очнулся…

– Что?! – Патэ Киош вскочил, и Джонатам отшатнулся прочь, торопливо бормоча о том, что он пришел растопить печку, как обычно, и вдруг его окликнули.

– …оборачиваюсь, а он сидит на кровати и ногами болтает! Я испугался и сразу к вам…

Патэ Киош нетерпеливым жестом прервал его и упал в кресло – и в теплые объятия Живы.

Где? Там, далеко. Послать мысль через многие поприща, мысли нет преград, ни расстояние, ни бревенчатые стены не помеха. В новом доме действительно присутствовало чье-то сознание, свет жизни был неярок, но явственен. Казалось, бывший лэй заметил внимание пастыря, но этого, конечно, не могло быть. А он изменился, маленький Дораж, изменился больше, чем следовало бы. Что-то в нем сгорело безвозвратно. Жаль парня, у него был уникальный талант…

Но почему так рано?..

Пастырь вернулся к себе, провел дрожащей рукой по лицу. Джонатам подал стакан наливки, патэ залпом опростал его и вскочил, опрокинув кресло.

– Уже иду, – задержавшись у самого входа, он глянул на свои одеяния, которым полагалось быть белыми, а не в смородиновую крапинку. – Вот только переоденусь сначала…

Джонатам затряс колокольчик, по лестнице зашлепали босые ноги. Пастырь, терзая крючки и завязки рясы, приказал худому желтоволосому мальчишке подать чистое одеяние. Маленький невольник далеко обошел Джонатама, тот не обратил на это никакого внимания – давно привык.

– Коня!..

– Я уже велел оседлать, – отозвался Джонатам. – Вихря, с вашего позволения.

Патэ удивленно посмотрел на служку. Велел он, надо же…

Со спеху не попадая в рукава рясы, он выскочил на крыльцо и убедился, что веление служки было-таки исполнено. Конюх держал Вихря за поводья, застоявшийся конь нетерпеливо танцевал. Патэ лихо, не касаясь поводьев и стремени, взлетел в седло, служка вскочил на неоседланного вороного:

– Прикажете сопровождать? – спросил он, не сомневаясь в ответе. Патэ кивнул, велел невольнику переписать замызганный наливкой доклад начисто и дал шпоры коню. Ветер свистнул в ушах, Джонатам крикнул, чтобы за Пеплом хорошенько ухаживали, и понесся следом, держась на полкорпуса сзади.

Алек вынырнул из полузабытья с ощущением, что в доме он не один. Оглянулся – никого… Разве что прячется за печкой. Он представил себе патэ Киоша, прячущегося за печкой, и развеселился. При чем тут патэ Киош?..

Ждать пришлось недолго. Хлопнула дверь, и довольный голос произнес:

– Очнулся наконец, сын мой!

Алек не сразу узнал патэ Киоша. Вместо сурового, немногословного и от этого кажущегося значительнее пастыря он увидел суетного пожилого человека в белом балахоне. Киош говорил не останавливаясь, он говорил, как все рады, что Алек пришел в себя, что родители и сестра будут счастливы, что… Он говорил и говорил, глаза бегали, толстые пальцы нервно шевелились, и это было не похоже на церковника. Патэ говорил без умолку, чтобы скрыть растерянность. Прежний Александр Дораж относился к патэ с уважительным страхом, сегодняшний не мог его уважать – такого, и безо всякого почтения прервал длинную тираду:

– Патэ Киош… – и замолчал, снова не узнав своего голоса в неразборчивом хрипе. Пастырь принял вид сосредоточенного внимания.

– Слушаю тебя, лэй Дораж, слушаю тебя, – ласково произнес он. Алек вдруг почувствовал вспышку гнева. Он уже не ученик, и он ненавидел обращение «сын мой», ненавидел этот приторный голос, он кипел от ярости, оставаясь холодным.

– У меня даже чувства изменились, – вслух подумал он.

– Такое бывает, – с лицемерным сочувствием торопливо сказал пастырь. – Это бывает, это нормально после экзорцизма…

Экзорцизм! Молнией сверкнули воспоминания. Зелье, лишняя капля которого искалечит не только память, но и душу, заунывный речитатив патэ, ядовитые запахи священных воскурений, рвущий горло кашель… Омерзительное ощущение присутствия в себе чужой воли, миражи, созданные его больным рассудком, накладываются на явь, голова кругом, потом – спасительное беспамятство…

– Не бойся, сын мой, мы поддержим тебя. А сейчас тебе надо отдохнуть. – На плечо легла рука, когда-то этот жест много для него значил. «Ты не один, мы с тобой, доверься нам…»

Все изменилось.

Изменилось все.

– Спи…

Патэ вышел. Алек сосредоточился и выбросил из разума повеление. Сонливость исчезла не сразу, он нарочно принял неудобную позу, чтобы не уснуть, и бездумно обводил взглядом свой новый дом. Голубые узоры на мебели, стены исписаны священными символами, занавески из неподрубленной крапивицы отдернуты, видны ветви калины, дальний лесок и краешек реки. Даже когда мальчишки подзуживали друг друга на разные глупости, никакому отчаянному малому и в голову не приходило ближе чем на две версты подойти к обиталищу Отверженных. Алек смутно удивился, что уже не относит себя ни к мальчишкам, ни к юношам, и понял, что он за эти две недели – патэ сказал, сколько времени он был в нигде– действительно повзрослел и даже постарел.

Алек хотел подняться, посмотреть в окно, но накатила душная муть, и он понял, что вот-вот потеряет сознание. Тогда он закрыл глаза и стал вспоминать…

Об этом месте говорят вполголоса и с оглядкой. Ссылка, подальше от жизни деревень, подальше от нормальных людей. В твоей силе виноват только ты…

На уроках Алека ставили в пример остальным ученикам. В Школе у него было мало друзей, никто не любит тех, кого приводят в пример.

Алек учился. За успешную учебу можно получить уменьшение подушной подати, причем для всей деревни. Доражи всегда знали свой долг перед племенем. Мальчик выбирался ночами на пустырь и в нарушение строгих правил до звона в ушах и крови из носа практиковался в «бесовском искусстве». Если бы его поймали на этом, светило бы ущемление в ранге, церковное рабство…

Когда учебный год заканчивался, Алек возвращался в Дорнох и тайно продолжал практиковаться. Любопытные и опасливые взгляды, брошенные в спину оскорбительные слова. Покоренные считали зазорным учиться у завоевателей.

Первое лето и осень после Школы сверстники почти каждый день катали его в пыли. На вторые каникулы Алек уже умел не только поднимать камни и рассеивать облака, но дорнохских было много, они брали числом.

С третьих каникул Алеку стало все равно, сколько у него неприятелей. Задевать юного мыследея стало развлечением опасным для здоровья.

Он добился десяти баллов, пастыри прочили имперскую карьеру, когда произошло то, что поставило жирный крест и на карьере, и на судьбе.

Преступление.

Совсем немного оставалось ему до звания погонщика ветров и отправки в Кайв для того, чтобы завершить обучение.

Когда он вошел в возраст юношества, невинные детские сны О Силе не перестали ему сниться, как это обычно бывает. сны изменились, повзрослев вместе с ним, и стали все больше походить на то, что в старых радонских легендах называется Искушением.

Тебе ли принадлежит Сила, или же ты принадлежишь Ей?

Алек вздрогнул, вспомнив то упоительное чувство. Вихрь красок вокруг, листья, сорванные ветром, превращаются в колючие звезды, а он попирает ногами небесную твердь, он всемогущ, он вровень с Богами…