– Ты поплачь, если хочешь, легче будет.
Но Александр разучился плакать, и легче ему не стало. Патэ не ответил на вопрос про кровь и заторопился к себе.
Алек неумело набил трубку, сделал огонь, храбро втянул в себя дым, задохнулся и долго кашлял. Уронил трубку – плохая примета, – рассыпав по жухлой траве искры крепкого джега.
– Еще научишься, – прозвучал незнакомый голос. Алек поднял голову, сморгнул навернувшиеся слезы. Рядом стоял высокий широкоплечий парень или даже молодой мужчина с простым невыразительным лицом.
– Мо. – Глаза у него были усталые, потухшие. Александр не сразу понял, что этот слог – его имя, по школьной традиции сокращенное до предела.
– Александр… Алек… – Мо очень осторожно, словно опасаясь раздавить, пожал руку. Глядя на его широченные плечи, Алек понял, что опасение было не напрасным.
– Я кузнец здешний, моя кузня вон там, – неопределенным взмахом руки показал Мо. – Ты обращайся, если надо.
Тут новый знакомый недоуменно оглянулся, почесал затылок, словно вспоминая, как он здесь оказался и кто этот человек. У Алека сложилось впечатление, что Мо немного не в себе.
– Ладно, я пошел. Обращайся, если что, мой дом… – Он промедлил. – Кузница моя стоит вон там. А там место, где растет моя осина.
Последнее он выговорил с величайшей серьезностью, кивнул, повернулся и пошел. Алек моргнул и рассредоточил зрение, разглядывая ауру, и ему стало не по себе.
Принесшая обед Катрин рассказала, что Мосес больше всех находился в черном сне, и это сломало его разум. Алек спросил, уплетая суп:
– А кто находился в этом самом… черном сне меньше всех?
Катрин посмотрела странно:
– Ты.
Алек подавился куском мяса.
– Катрин… – Обращаться к девушке было немного непривычно, в Дорнохе он общался на посиделках лишь с ровесницами.
– А?
– Когда я совсем поправлюсь?
– Когда волосы отрастут. Ты ешь, ешь.
Он не чувствовал вкуса. Когда волосы… значит, месяца два.
Девушка ушла. Алек торопливо проглотил суп и откинулся на постели, полуприкрыв глаза.
Раз – ложка воспарила в воздух, миска следом – два.
Кочерга дрогнула у печки, два полена – три, четыре и пять.
Табурет поднялся на одну ножку – шесть. Голова закружилась, и Алек поставил все на место.
Шестисложные построения – невеликое достижение, гордиться нечем. Даже в бывших радонских деревнях такое умеют…
Не слова – только смысл, оставляющий за собой ощущение присутствия человека рядом. Детское умение.
Но у него не должно быть и этого.
Пастыри не должны узнать…
Прошла еще неделя, Алек быстро шел на поправку. Все только диву давались, когда бледный до желтизны больной дошел до колодца, вырытого в центре деревни, и сам набрал воды. Мо без разговоров отобрал у него коромысло. Алек не стал возражать, понимая, что со скорбным умом не поспоришь. Да и сил у него было пока немного.
Алек сам встал у печи, полагая приготовление пищи легким делом, и с непривычки пожег довольно зерна и гороха. Пастыри разрешили Арагану Доражу поделиться с бывшим сыном своим урожаем, кое-что дали и новые друзья. Алек с удивлением понял, что и Избавленному можно жить.
Новая жесткая одежда обмялась по телу, стала своей, привычной. Он научился курить и джег, и покой- траву, хотя ему не нравилось ощущение расслабленности и блаженного головокружения, приходящие с ее дымом.
Он стал называть новых друзей их короткими, школьными именами.
Он снова научился улыбаться.
И видеть…
Я оглянулся и за пеленой снега увидел Юлию.
– Как скоро? – крикнул в беснующийся снежный вихрь.
– Еще день, может, два, – ответила она, голос пропал в пурге, но я услышал. Из белой мглы вдруг выступил мертвец с лицом патэ Киоша. Я не удивился, и страха не было. Я буквально оттолкнул его, ладонь обожгло. Патэ Киош давным-давно погиб, но что мне сила мертвых? Я сам умирал не раз.
– Уйди. Ты мне мешаешь.
Патэ покорно обошел меня и стал за плечом справа, там, где находится человеческая совесть. Солнце светило ослепительно, снег словно кипел, и я вдруг осознал, что стою в центре бури, что она закручивается вокруг меня. Холодно не было. В снежной круговерти мелькали и пропадали незнакомые лица, и голос патэ Киоша говорил из-за плеча: «Это тоже твои». Мне было весело и горько, я смеялся в мертвые лица, иногда просил прощения, но чаще просто отстранял призраков, и они выстраивались у меня за спиной, рядом с патэ Киошем.
– Убивать… страшно? – спросил кто-то.
– Очень… – ответил я.
Огромный барс проглотил солнце, и стало темно. Я это уже видел не раз.
Жива звенела от чьего-то могучего присутствия.
– Александр, – проговорил грохочущий голос, из белого снега и темноты соткался силуэт. Я почувствовал вспышку гнева. Я знал этого человека и ненавидел его. Отчетливая холодная тяжесть за спиной. Безо всякого удивления кинул руку за плечо, коснулся рукояти меча и принял в себя всю боль, которую мне довелось причинить людям за свою долгую, полную ненависти и сражений жизнь.
– Александр, – снова этот же оглушающий шепот. Меч уже был в руке, такой знакомый сабер, безо всяких украшений, только знак мастера на торце рукояти, стилизованное изображение чири. Тяжелая легкость в руке, выпад… Силуэт врага остался на месте, только на блестящем клинке появилось несколько пятен окалины.
– Александр. – Имя значит что-то лишь в устах другого человека, вспомнил я. Но для этого я должен позволить своему имени что-то означать.
Простым оружием его не одолеешь. Я вернул меч в ножны, вытянул вперед пустые руки, ненависть превратилась в призрачный клинок, и силуэт врага смялся, пропал в ослепительном кружении метели, страшный голос смолк.
Все.
Нет, не все.
Сияние становилось все ярче, и я понял, что сверху не солнце, а луна, ужасающая в своей огромности. Луна становилась больше и больше, все вокруг тонуло в призрачном свете, все вокруг разваливалось и падало в бездну. Потом я увидел самого себя, шагающего босиком по черным острым камням. Следы крови на камнях горели, и камень плавился, скрепляя разламывающийся на куски мир.
– Криста сказала…
Закружилась голова, душу наполнило сладкое предвкушение. Криста сказала что-то важное…
– …Что у тебя слишком многое получается непроизвольно.
Хорошо это или плохо?
Я плыл во тьме. Ласковой, ждущей тьме. У тьмы было имя. Я произнес это имя, и тьма стала любовью.
Я увидел Данику, она улыбалась Дэну, а потом друг исчез, а сестра превратилась в маленькую
