отвечать за провал операции будет именно командир. Все, что он может в данных условиях предпринять, это подготовиться так, чтобы акция прошла без сучка и задоринки. Упасть с неба, как ястреб, и тут же взлететь, уволакивая добычу. Собственно, для него – это единственное решение.
И вот в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое мая, точнее уже не в ночь, а где-то около четырех утра, два армейских «газика» с предусмотрительно выключенной подсветкой, чуть урча, выкатываются на улицу соседствующую с горисполкомом. Серые тени просачиваются к нему по ближайшему переулку, с черного хода совершенно бесшумно проникают в хозяйственный коридорчик, который почему-то не охраняется, и по узкой пожарной лестнице взлетают наверх, где расположены комнаты Жанны. Пока все идет точно так, как планировалось, и только одно в первые же минуты настораживает командира: в здании, как ему доложили, действительно нет охраны. Нет ни милиции, пока еще подчиненной Комитету спасения, ни «сестер», ни добровольцев из местного спортивного клуба. Это почему-то рождает у него предчувствие неудачи. И тревога командира усиливается еще больше, когда, профессионально вскрыв дверь в комнату Жанны: впрыснув смазку в замок и сдвинув отмычками щеколду, они находят девушку не в постели, как можно было рассчитывать, а напротив – одетой, спокойной и чуть ли не ждущей их появления. У командира, как он признается позже, сжимает сердце. Однако предчувствие – это предчувствие, а операцию следует завершить. Профессионал обязан быть выше любых предчувствий. Командир это знает и усилием воли гонит из тела собачью дрожь. Суровым голосом объявляет он Жанне, что она задержана по обвинению в организации политических беспорядков, соответствующее постановление вам скоро будет предъявлено, а пока – следуйте вместе нами, прошу без эксцессов, могущих повлечь за собой, у меня есть право в случае сопротивления применить оружие… Жанна подчиняется визитерам, не говоря ни слова. Она ни о чем не спрашивает, что подозрительно само по себе. Но отказаться от первоначального плана командир уже не решается. Также бесшумно спускаются они обратно, к черному ходу. Он идет впереди, а за ним двое бойцов ведут Жанну. Пока все спокойно, в обморочных коридорах царит смертная тишина. Командир, вероятно, чувствует себя уверенее. И лишь на улице, когда с боковой части здания вспыхивает ослепительный свет и доносится гул голосов, будто от надвигающегося урагана, он чуть вздрагивает и понимает, что угодил в заранее подготовленную ловушку.
До сих пор неизвестно, как Жанна узнала о предстоящем аресте: было ли то предвидение (так, по крайней мере, считает Б. В. Аверин) или, как полагает Лариса Гарденина, подоспело предупреждение от некого киевского доброжелателя – не исключена, впрочем, и целенаправленная работа одной из спецслужб, – но в любом случае прожектора на зданиях смонтированы явно заранее, заранее собраны толпы, запечатавшие оба выхода из переулка и, конечно, заранее оповещены русские и иностранные корреспонденты. Вспышки блицев, когда Жанну выводят из исполкома, ошеломляют спецназ. Так она и будет запечатлена в крупнейших газетах мира: лицо ангела, влекомого в преисподнюю; брови немного сдвинуты, губы сжаты, а рядом – страшных маски с вырезами для глаз и рта. Это, пожалуй, лучшая фотография Иоанны.
Обстановка меж тем приобретает трудный характер. Командир уже понимает, что без потерь, по крайней мере моральных, отсюда не выбраться. Накаляющаяся с каждой минутой толпа колышется сзади и спереди, ближние ряды напирают, заполошно кричат, заметны палки и прутья в руках неких бритоголовых парней. Непонятно, как им, всего восьмерым, с этим справиться. Жанна, конечно, отпущена, но почему-то остается в окружении матерчатых масок. Руки – у горла, она опять таки не произносит ни единого слова. И командир принимает тогда, видимо, самое правильное решение: не пробиваться силой сквозь агрессивно настроенную толпу, а вернуться в горисполком и попробовать выйти на соседнюю улицу; если же не получится, то – на последний этаж и уходить по крышам. Решение это верное, но в голубоватом свете прожекторов счет идет на секунды. Что чувствует рыба, выброшенная из воды на сушу? Что чувствуют люди, выдранные из постелей и оказавшиеся вдруг на улице? Конвульсии возбужденной толпы предсказать нельзя. У командира спецназа нет нужных ему секунд. Нервы сдают, психологическое напряжение разряжается взрывом. Какая-то пожилая женщина в халате, стянутом брючным ремнем, подскакивает к ближайшему из солдат и бьет его по лицу. Одновременно – дико визжит. Она полна страстной решимости освободить Жанну. А спецназовец, фамилия которого не будет названа никогда, повинуясь не столько желанию, сколько рефлексу, бьет ее в ответ милицейской дубинкой. Удар неудачен: старческая кожа на лбу женщины лопается, кровь, ясно видимая, как все в этой сцене, заливает глаза; женщина причитает, толпа ревет, как разъяренный гиппопотам, снова вспыхивают мгновенные блицы корреспондентов; кого-то толкают, кто-то до холода в жилах вопит, чтобы не поддавались на провокации. Более ничего существенного не происходит. Повинуясь приказу, спецназ уходит на соседнюю улицу. Через два часа они уже на окраине, в своих казармах. Операция провалилась, но все-таки жертв, к счастью, нет. На первый взгляд, они вернулись к исходной точке. Однако это действительно только на первый взгляд. Плотина прорвана, и мутный поток воды заливает окрестности. Две секунды растерянности в свете прожекторов становятся поворотными. Сцену с дубинкой снимают сразу трое иностранных корреспондентов. Работать они умеют, уже через двенадцать часов фотографии инцидента появляются во всех крупных газетах. Дядя Паша в ответ на поздравления улыбается, Гоша вяло отмахивается и пожимает плечами. Оба они ни причем; техническое обеспечение журналистов – не их задача.
Все изменяется буквально в считанные часы. Точно буря вскипает в средствах массовой информации. Еще вчера Украина была несчастной бедствующей страной, шантажируемой экстремистами и терзаемой обычно не называемым Старшим братом, а уже сегодня, после выхода дневных номеров газет, после видеозаписи инцидента, тоже каким-то путем очутившегося на Западе, после комментариев и обзоров, данных знаменитыми аналитиками, она становится тоталитарным варварским государством, где свирепствует произвол и где полицейские части расправляются с мирными гражданами. И неважно, что пострадал в столкновении всего один человек; правда, в чем бы ни заключалась она, никого не волнует. История – это не то, что было, история – это то, как об этом рассказано. Событие создается не фактом, а только – сообщениями о нем. Эмоции всегда сильней протокола, и с этой минуты Киев – средоточие зла и насилия. Тщетны попытки правительства Украины что-либо объяснить. Тщетны его потуги представить события в их реальном значении. Никакие другие точки зрения не принимаются. Все увидели взмах дубинки, опускающейся на женщину, и все знают, что женщина эта измучена голодовкой. Возмущение мирового сообщества искренне и глубоко. Следуют бурные заявления различных общественных организаций. Раздаются требования прекратить финансовую поддержку «диктаторского режима». Соответствующий вопрос поднимается и в Европейском парламенте. Голос официального Киева в этой какофонии неразличим. И психологически, и морально война с Севастополем им безусловно проиграна. Все что остается смятенному правительству Украины, – это вывести из города злополучный спецназ и тем самым хотя бы немного приглушить возмущение. Весть об этом с быстротой молнии разносится по полуострову. Это – удивительная победа. Это ошеломляющий невероятный успех. Это признание тех, кого только вчера называли «политическими экстремистами». Значит, цель достижима! Значит, крымский Давид может одолеть украинского Голиафа!
Все оживает в знойных просторах Крыма. Все пробуждается и жаждет немедленных перемен. Уже назначены референдумы в Ялте, Симферополе и Гурзуфе, уже без боязни присоединяются к ним десятки других городов, уже проходят в них митинги и выносятся соответствующие резолюции, уже петиции с множеством подписей, летят, точно голуби, выпущенные из голубятен, уже развеваются российские флаги над большинством мелких селений, и уже под давлением толп на центральной площади Симферополя правительство республики Крым, откуда вынуждены были уйти все сторонники Украины, в немыслимо сжатый срок, всего через час после суматошной реорганизации, назначает не только выборы, чтобы получить новый парламент, но одновременно – аналогичный севастопольскому «опрос», результаты которого можно предугадать заранее.
Ничего нельзя противопоставить этому колоссальному натиску. Исчезает с объявлений и вывесок украинский язык, отменяется в школах обязательное изучение «мовы», и правительство Крыма обретает горячую благодарность учеников, восстановлено для крымчан отмененное три года назад двойное гражданство, никакие визы для поездки в Россию теперь не нужны, а с правительственных учреждений под клики и аплодисменты отколупываются государственные гербы Украины. Правда, кое-где в порыве энтузиазма возникают вместо них колосья бывшего СССР, вероятно, как память о той державе, «которую мы потеряли», но теперь даже эта тоска по прошлому не имеет значения. Коммунисты более никогда не будут править на полуострове. Подлинное значение имеет только воля народов Крыма. И если некая
