Одна из женщин, пешком сопровождавших государыню, заговорила со мной, звали ее Хёэноскэ. Она сказала, что завтра утром государыня вернется в столицу, а сегодня вечером будут исполняться священные пляски и песнопения. Когда наступили сумерки, я сломала ветку цветущей сакуры, отдала ее даме Хёэноскэ со словами: «Я навещу вас в столице прежде, чем увянут эти цветы!» — а сама собралась утром, еще до отъезда государыни, вернуться домой. Однако мне пришла в голову мысль, что счастливая встреча с государыней состоялась не иначе как по милости великого бодхисаттвы, мой долг — поблагодарить его за эту великую милость, и я решила еще на три дня остаться в храме, дабы вознести благодарственную молитву.
Вернувшись в столицу, я написала государыне, спросила: «Как мои цветы?» — и приложила стихотворение:
Ответ государыни гласил:
С тех пор я стала часто бывать у государыни Югимонъин, разумеется стараясь, чтобы мои посещения не посчитали слишком назойливыми, и временами у меня было такое чувство, будто я снова служу во дворце, как в минувшие времена. Но вот наступила шестая луна, приблизилась третья годовщина со дня смерти покойного государя. Мне захотелось послушать проникновенную заупокойную службу. Теперь у меня уже ничего не осталось из подарков, полученных на память от государя, а меж тем надо было закончить списки сутры, оставалась еще одна, последняя глава, я боялась, что так и не сумею закончить мой труд до конца года, но все же решила пойти во дворец Фусими и хотя бы в сторонке, издали, послушать заупокойную службу. Ранним утром пятнадцатого дня я пришла в храм Цветок Закона в селении Фукакуса и увидела, что там устанавливают рисованное изображение государя, — могла ли я без волнения взирать на знакомый облик? Тщетно пыталась я скрыть слезы, падавшие на рукав. Монахи и прочие стоявшие в молитвенном зале люди, наверное, удивились, заметив, что я плачу. «Подойдите поближе, там лучше видно!» — сказал мне кто-то. Обрадованная, я подошла, поклонилась изображению государя и убедилась, что еще не все слезы выплакала, они продолжали литься…
Ночью, когда луна сияла на безоблачном небе, я пришла, к даме Хёэноскэ, в ее каморку, вспоминала прошлое, но мне все еще как будто не хватало чего-то, я вышла и приблизилась к храму Мгновенного Озарения. «Прибыли!» — услышала я людские голоса. «О чем это они?» — подумала я. Оказалось, что изображение государя, которое я видела утром в храме Цветок Закона, привезли теперь сюда, чтобы установить в храме Мгновенного Озарения. Четверо человек, очевидно дворцовые слуги, несли на плечах укрепленное на подставке изображение государя. Распоряжались двое в черных одеждах, по- видимому монахи младшего чина. Словно в каком-то сне смотрела я, как они, в сопровождении всего лишь одного распорядителя и нескольких самураев дворцовой стражи, вносили в храм картину, завешенную бумагой… Когда покойный государь восседал на троне Украшенного всеми десятью добродетелями повелителя десяти тысяч колесниц и сотни вельмож повиновались его приказам — того времени я не помню, в ту пору я была еще малым ребенком. Я пришла к нему в услужение уже после того, как, оставив трон, он именовался почетным титулом Старшего Прежнего государя, но и тогда, даже при тайных выездах, его карету встречали и провожали вельможи и царедворцы целой свитой следовали за ним в пути… «По каким же дорогам потустороннего мира блуждает он теперь, совсем одинокий?» — думала я, и скорбь с такой силой сдавила сердце, как будто совсем свежей была утрата.
На следующее утро я получила письмо от дайнагона Моросигэ Китабатакэ. «Какие чувства пробудила в вас вчерашняя служба?» — спрашивал он.
Я ответила:
На следующий, шестнадцатый день опять была служба, возносили хвалу Лотосовой сутре, творению будд Шакья-Муни и Прабхутаратны [146] — эти будды вместе восседают в едином венчике лотоса. Потом все по очереди делали подношения в павильоне Прабхутаратны. С самого утра на церемонии присутствовал прежний император Го-Уда, поэтому всех посторонних прогнали и со двора, и из храма. Мне было очень горько, что меня не пустили, — как видно, посчитали черную рясу особенно неуместной, — но я все же умудрилась остаться возле самого храма, стояла совсем близко, на камнях водостока, и оттуда слушала службу. «Ах, если б я по-прежнему служила при дворе…» На какое-то время я даже пожалела о жизни в миру, от которой сама бежала… Когда священник начал читать молитву за упокой и блаженство усопшего в потустороннем мире, я заплакала и, пока не кончилась служба, продолжала лить слезы. Рядом со мной стоял какой-то добрый с виду монах.
— Кто вы такая, что так скорбите? — спросил он.
Я побоялась бросить тень на память покойного государя откровенным ответом и ответила только:
— Мои родители умерли, и траур по ним давно закончился, но сейчас они вспомнились мне особенно живо, оттого я и плачу… — И сказав так, тотчас ушла.
Прежний император Го-Уда тем же вечером отбыл; опять опустел, обезлюдел дворец Фусими, все кругом, казалось, дышит печалью. Мне не хотелось никуда уходить, и я но-прежнему некоторое время жила неподалеку от усадьбы Фусими.
Прежний министр Митимото Кога доводится мне двоюродным братом, и мы изредка обменивались письмами.
В ответ на мое послание он написал мне:
Эти стихи заставили меня еще сильнее ощутить скорбь, я была не в силах сдержать горе и ответила:
В свою очередь, он прислал мне ответ:
Помнится, в пятнадцатый день — день смерти государя, — я поднесла храму заветный веер — пусть он служит кому-нибудь из священников, — и на обертке написала:
После кончины государя Го-Фукакусы не стало никого в целом свете, кому я могла бы поведать все, что наболело на сердце. Год назад, в восьмой день третьей луны, я пошла почтить память поэта Хитомаро. Разве не удивительно, что в этом году, и как раз в тот же день, я встретила государыню Югимонъин? Мне показалось тогда, будто предо мной наяву предстал облик покойного государя, приснившийся мне в Кумано. Стало быть, напрасно я сомневалась, угодны ли будут богу мои труды. Нет, не зря была преисполнена горячей верой моя душа, не пропало втуне мое усердие на протяжении столь долгих лет!
Я думала о превратностях моей жизни, но размышлять в одиночестве о пережитом было невыносимо, вот почему, подражая Сайге, я отправилась странствовать. А чтобы не пропали бесследно мои думы, написала я сию непрошеную повесть, хотя и не питаю надежды, что в памяти людской она сохранится…
