как бы отделенные друг от друга благоговейным терпением кисти; и все эти благородные и величавые позы женщин, когда они то принимают цветок от ангела, то кладут пальцы на раскрытую книгу, то наклоняются над младенцем, то поддерживают на коленях тело Иисуса, или благословляют, или умирают, или возносятся в Рай, — все эти чистые, искренние, глубокие вещи трогают и умиляют до глубины души; и навсегда врезаются в память, как зрелище человеческой скорби, раскрытое в действительности жизни, в действительности смерти.
Одна за другою проходили сегодня перед нашими глазами женщины Примитивов. Я и Франческа сидели на низком диване, имея перед собой большой пюпитр, где лежала кожаная папка с рисунками, которые художник, сидя против нас, медленно перелистывал и объяснял. Всякий раз я видела, как его рука брала лист и с особенной нежностью перекладывала его на другую сторону папки. Почему же всякий раз я чувствовала начало какой-то дрожи в груди, точно эта рука готова была коснуться меня?
В одно мгновение, может быть, находя сидение неудобным, он опустился на колени на ковер и продолжал листать. Говоря, почти всегда обращался ко мне; и не поучал меня, а рассуждал, как с равным знатоком; и в глубине меня шевелилось какое-то удовольствие с примесью признательности. Когда у меня вырывалось восклицание удивления, он взглядывал на меня с улыбкою, которую я вижу и сейчас и которой не могу определить. Два или три раза Франческа оперлась рукою о его плечи, фамильярно, ни о чем не думая. При виде головы первенца Моисея, взятой из фрески Сандро Боттичелли в Сикстинской Капелле, она сказала: — Похожа несколько на тебя, когда ты грустен. — При виде головы архангела Михаила, фрагмента Павийской Мадонны Перуджино, она сказала: — Напоминает Джулию Мочето; не правда ли? — Он не отвечал; перевернул лист не так плавно. И тогда она, смеясь, прибавила: — Прочь образы греха!
Может быть эту Джулию Мочето он любил когда-то? Когда лист был перевернут, я почувствовала непонятное желание еще раз взглянуть на архангела Михаила, внимательнее присмотреться к нему. Это было простое любопытство?
Не знаю. Не решаюсь взглянуть внутрь, в душу; предпочитаю медлить, сама себя обманывая; не думаю, что рано или поздно все неясные области попадают под власть лукавого; у меня не хватает мужества вступить в борьбу; я малодушна.
Пока же час радостен. У меня мечтательное умственное возбуждение, точно я выбила много чашек крепкого чаю. Не чувствую не малейшего желания лечь. Ночь очень тепла, как в августе; небо ясно, но подернуто, похоже на жемчужную ткань; море дышит плавно и тихо, но фонтаны заполняют промежутки безмолвия. Балкон влечет меня. Помечтаем немного! О чем же?
Глаза дев и святых преследуют меня. Еще
Будь мудра. Молись, ложись и спи.
Это — своеобразное произведение, где скрыт таинственный и глубокий смысл, хотя преобладает музыкальная сторона, увлекая душу неслыханным волшебством звуков и сковывая мысли, которые сверкают, как золотая и алмазная пыль в прозрачном потоке.
Хоры кентавров, сирен и сфинксов повергают в неизъяснимое смущение, пробуждают в ушах и в душе неутолимое беспокойство и любопытство, вызванные постоянным контрастом двойственного чувства, двойственного порыва человеческой природы и животной. Но с какою, как бы
*** Он покоряет мой ум и мою душу с каждым днем больше, с каждым часом больше, беспрерывно, против моей воли, несмотря но мое сопротивление. Его слова, взгляды, его жесты, малейшее его движение проникают в мое сердце.
Бывает иногда, что я чувствую, как внезапная чара, слепое влечение, безрассудная сила толкает меня к фразе, к слову, которое могло бы выдать мою слабость. Я спасаюсь каким-то чудом; и тогда наступает промежуток молчания, во время которого чудовищная внутренняя дрожь волнует меня. Если опять заговариваю, то произношу пошлое, ничего не значащее слово легкомысленным тоном; но мне кажется, что под кожей моего лица разливается какое-то пламя, точно я готова покраснеть. Если бы он, улучив это мгновение, решительно взглянул мне в глаза, я бы погибла.
*** Много играла Себастьяна Баха и Роберта Шумана. Он сидел, как в тот вечер, направо от меня, несколько позади, в кожаном кресле. Время от времени, в конце вещи он вставал и, наклонясь ко мне, перелистывал тетрадь, чтобы указать другую фугу, другое интермеццо, другой отрывок. Потом снова усаживался; и слушал, не шевелясь, с глубокой сосредоточенностью, не сводя с меня глаз, давая мне чувствовать свое присутствие.
Понимал ли он, сколько меня, моей мысли, моей печали, моего сокровенного существа переходило в чужую музыку?
*** „Музыка — серебряный ключ, открывающий источник слез, откуда пьет дух, пока ум окончательно не теряется; — сладчайшая могила тысячи опасений, где, как спящее дитя, почивает в цветах Беспокойство, их мать…“ — Шелли.
*** Ночь полна угрозы. В саду дует теплый влажный ветер: и сумрачный шорох разливается в темноте, потом затихает, потом начинается еще сильнее. Верхушки кипарисов качаются под почти черным небом, где звезды как бы полупогасли. Вереница туч пересекает пространство от одного горизонта до другого, разорванная, спутанная, чернее неба, похожая на трагические волосы Медузы. Моря не видно в темноте; но оно стонет одинокое, как безмерное и неутешное горе.
Что же значит этот страх? Мне кажется, что ночь предупреждает меня о близком несчастии и что этому предупреждению соответствует неясное угрызение в моей душе. Прелюдия Баха еще преследует меня; смешивается в моей душе с шорохом ветра и с рыданиями моря.
Разве недавно нечто не плакало во мне в этих нотах?
Кто-то плакал, стонал подавленный тревогой; кто-то плакал, стонал, призывал Бога, просил прощения, взывал о помощи, творил молитву, поднимавшуюся к небесам, как пламя. Взывал и услышали его, молился и выслушали его; обрел свет с высоты, издавал крики радости, обнял наконец Истину и Мир, почил в милосердии Творца.
*** Моя дочь всегда подкрепляет меня; исцеляет меня от всякой лихорадки, как высший бальзам.
Она спит в тени, освещенной лампадою, кроткою, как луна? Ее лицо белое, как свежая белизна белой розы, почти утопает в обилии темных волос. Кажется, что тонкая ткань ее век едва скрывает светлые глаза. Я склоняюсь над ней, смотрю на нее; и все ночные голоса умолкают для меня; и безмолвие для меня измеряется одним лишь ритмическим дыханием ее жизни.
Она чувствует близость матери. Приподнимает руку и опять опускает ее; улыбается устами, раскрывающимися, как усыпанный жемчугом цветок; и на мгновение из-за ресниц появляется сияние, похожее на влажный серебристый отблеск мякоти асфодели. Чем больше я всматриваюсь в нее, тем более она становится в моих глазах бестелесным созданием, существом, созданным из элемента сновидений.
Почему, когда нужно дать понятие об ее красоте и об ее одухотворенности, невольно всплывают в памяти образы и слова Шекспира, этого могучего, дикого, жестокого поэта со столь медовыми устами?
