в туманном Лондоне, что с первых же дней жизни сделало меня необычным ребенком. В моей мятущейся душе не осталось никаких воспоминаний о раннем детстве. После крушения империи старики помирились — их объединила ненависть к республиканцам. Умерли они практически одновременно. Вернувшись из Англии, чтобы соблюсти траур, мои родители подчинились приказу Бабушки, и мы уехали из Пекина в город, где мои предки владели охотничьими угодьями.
Мечтавшая о мире Бабушка умерла на следующий день после начала войны, 18 сентября 1931 года. Через пять дней после окончательного разгрома в нашем городе появились спасавшиеся бегством китайские солдаты. Они ворвались в наш дом и разместили в комнатах своих раненых.
Потом город осадили японцы. Обстрел длился три дня. На наш дом упала бомба, и большую часть бесценной мебели пожрал огонь. Китайская армия капитулировала. Солдаты исчезли. Ходили слухи, что японцы расстреляли за городом больше трех тысяч человек.
После смерти Бабушки наша жизнь стала постепенно налаживаться. Японцы посадили в городе нового мэра. Баррикады разобрали. Над крышами домов подняли вражеские флаги. Открылись японские магазины, а традиционные шторы из белого полотна в ресторанах уступили место тканям с японскими иероглифами. По улицам мелкими шажками прогуливались японки с высокими прическами в узких кимоно и сандалиях на деревянной подошве.
Нам пришлось строить новый дом. Инфляция едва не разорила семью. Моя мать уволила своих горничных, оставив на службе лишь кухарку да экономку. На смену обедневшей аристократии пришли нувориши. Город наполнился пышностью и весельем, открывались роскошные гостиницы, дорогие магазины и шикарные рестораны. Никогда прежде улицы и проспекты не выглядели такими вызывающе богатыми.
Мои родители, каждый на свой манер, нашли способ убежать от реальности. Отец принялся составлять антологию английской поэзии, а Матушка начала тщательно переписывать каллиграфическим почерком свой дневник.
Все, что было связано с жизнью в Европе, она убрала в сундук и заперла на замок. Иногда я пользуюсь ее отсутствием, чтобы стащить ключ из вазы, и рассматриваю фотографии, одежду, письма и редкостной красоты ткани, издающие колдовской аромат. Так не пахнут ни мускус, ни кедр, ни сандал, ни цветы в наших садах, ни деревья в наших городах, этот запах переносит меня в другой мир.
Мечтания усиливают мою печаль.
14
Удача! Целый месяц мы преследовали террористов в горах и наконец загнали их в ловушку, прижав к краю пропасти, откуда они смогут вырваться разве что на крыльях.
Съестные припасы давно подошли к концу. Все, что осталось, мы поделили и раздали, так что каждый может посчитать на пальцах одной руки галеты, которые придется заедать снегом.
Вчера в полдень, исчерпав боеприпасы, мы приняли решение атаковать китайцев в штыковом бою.
Сегодня утром над горами повисло странное безмолвие. Даже ветер стих. В этой тишине слышны только крики фазанов. Мысленно я составляю завещание. Слова прощания успокаивают нервы.
Я медленно вытаскиваю саблю из ножен. Протираю платком лезвие. Никогда еще эта сталь, выкованная в начале XVI века, не казалась мне такой блестящей. Сабля верно служила моим предкам, голов они ею снесли без счета. Блестящий клинок кажется сегодня зеркалом, в котором отражается грозная чистота смерти.
Внезапно раздается звук горна. Я с воинственным кличем выпрыгиваю из траншеи. На вершине не заметно ни малейшего движения. Нет ни тени, ни человека. Террористы исчезли, испарились! Солдат подзывает нас к краю пропасти. Метрах в ста внизу, на белом снегу лежат трупы. Прежде чем кинуться в бездну, бандиты сбросили туда все оружие, погибших и раненых товарищей. Теперь я понимаю, почему вчера пополудни, после ожесточенной перестрелки, замолчали их ружья.
У обеих сторон одновременно закончились боеприпасы, но ни они, ни мы не знали, что враг стоит на пороге поражения.
Японцы решили добыть славу в последнем бою, китайцы же предпочли умереть. В величии коллективного самоубийства нашего врага есть доля грустной иронии. Поторопиться убить себя — значит позорно капитулировать. Древняя китайская цивилизация за тысячи лет своего существования вскормила множество философов, мыслителей и поэтов. Но ни один из них не понял уникальной силы смерти.
Только наша, куда менее богатая, культура познала главную истину: действие подразумевает смерть; смерть и есть действие.
15
По пришедшей с Запада традиции Новый год открывается сезоном балов.
Сестра дает мне одно из своих сшитых по европейской моде платьев. Причесывает на пробор, наносит помаду на волосы и начинает красить мне лицо. Час спустя, поглядевшись в зеркало, я не узнаю себя. Кожа белая, как отстиранная в щелочи простыня. Веки темнее крыльев ночной бабочки. Накладные ресницы придают глазам плаксивое выражение.
Гирлянды на ратушной площади соперничают блеском со звездами. Коляски и машины подъезжают по снегу к зданию, из них выскакивают мужчины в смокингах, поигрывающие тросточками с золотыми набалдашниками, женщины в мехах небрежно курят сигареты в мундштуках из слоновой кости.
Еловая роща отделяет гостиницу «Империал» от остального мира. Расчищенная в начале вечера дорожка петляет между тенью и светом горящих факелов. На верхушках деревьев блестит снег. Силуэты служителей в красных накидках отражаются в покрытых инеем стеклах окон.
Вращающаяся дверь вталкивает меня в огромный зал. Красные лаковые колонны устремляются вверх, со сводчатого потолка свисают хрустальные люстры, похожие на грозди фейерверка. На стенах колышутся горы, леса и моря, Солнце наблюдает за Луной, летят под облака журавли.
Сестра ведет меня к столику и заказывает кофе с молоком — в подобных собраниях этот напиток теперь в моде. Певица в сверкающем блестками платье поет в сопровождении оркестра. Ее тело извивается, как змея под дудочку фокусника. Из молочно-белого горла льется жалобная мелодия.
Шурин приглашает мою сестру на танец, и пара устремляется на дорожку. Глаза в глаза, рука к руке, красивые и элегантные, они отступают, поворачивают и кружатся. Музыка звучит все быстрее. Сестра разрумянилась, она улыбается, уносясь в вихре танца. Вальс заканчивается. Звучат аплодисменты. Муж нежно целует сестру в плечо. Сердце у меня сжимается. Никто бы не догадался, что он заставил ее так жестоко страдать!
Я обвожу взглядом столики и встречаюсь глазами с Хун. Одноклассница приветствует меня кивком головы. Мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы скрыть стыд за ужасный макияж. Что она расскажет завтра в классе? Я стану всеобщим посмешищем.
В довершение всех бед она жестом приглашает меня за свой столик. Я медленно поднимаюсь. Подходя к Хун, я вдруг замечаю на ее щеках толстый слой грима. На ней платье с обнаженной спиной. Экстравагантный вид вносит успокоение в мою душу. Не я одна выгляжу карикатурно смешной.
Какой-то мужчина уступает мне место и отправляется добывать себе стул. Хун представляет меня друзьям — все они намного старше нас. Она говорит со мной очень тепло, ее изысканная речь впервые кажется мне верхом изящества. Настороженность улетучивается, я признаюсь ей, как мне противно лицемерное и тонное общество.
Она долго смотрит на меня, не говоря ни слова, потом протягивает свой бокал.
— Выпей. Иначе всегда будешь чувствовать себя белой вороной.
Пузырьки шампанского щекочут мне горло, я кашляю. Становится весело. Хун подбадривает меня, я
