— Дрезден, — произнес он.
Я не обернулся.
— Гарри!
— Шестнадцать, Карлос, — прохрипел я. — Шестнадцать лет. И эта дрянь убила их меньше, чем за восемь минут.
— Гарри, подожди.
— О чем я, черт подери, думал? — огрызнулся я, щурясь на солнечный свет. — И посох, и жезл, и вся моя гребаная амуниция лежали в палатке. Война ведь, чтоб ее.
— Все было спокойно, — возразил Рамирес. — Мы уже два дня здесь. Ты никак не мог предугадать того, что случилось.
— Мы с тобой Стражи, Карлос. От нас ждут защиты. Я мог хоть немного начеку держаться.
Он обогнал меня и заступил дорогу. Я остановился и недовольно нахмурился.
— Ты прав, — сказал он. — Это война. И всякие пакости случаются с людьми, даже когда никто не делает ошибок.
Не помню, чтобы я сделал это сознательно, но руны на моем посохе снова начали наливаться багровым светом.
— Карлос, — тихо произнес я. — Уйди с дороги.
Он стиснул зубы, но отвел взгляд. Он не шагнул в сторону, но когда я обошел его, но не делал попыток остановить меня.
В лагере я покосился в сторону Люччо — она помогала укладывать раненого курсанта на носилки. Потом шагнула в переливавшееся всеми цветами радуги марево — открытый проход в Небывальщину — и исчезла. Прибывали подкрепления: Стражи с аптечками первой помощи, носилками и прочей медицинской утварью хлопотали над ранеными. Оставшиеся невредимыми курсанты с потрясенным видом бродили по лагерю, косясь на две фигуры, неподвижно лежавших на земле и накрытых с головой спальными мешками.
Я вихрем ворвался в кузницу.
—
Воцарилась полнейшая тишина.
Подойдя к ним на несколько шагов, я новым зарядом энергии вырыл в песчаном грунте воронку футов шести в диаметре. Ногой я спихнул того вурдалака, что почти сохранил человеческий облик, в воронку и несколькими новыми зарядами обрушил стенки, похоронив его по шею в песке.
Затем я переключился на огонь и запек песок вокруг торчавшей головы вурдалака, превратив его в стеклянную корку.
Он визжал, не переставая, но я не обращал на это никакого внимания. Жар от расплавленного песка изуродовал его лицо, почти утратившее уже человеческие черты. Я перевернул пакет с соком. Часть его вылилась вурдалаку на голову, часть зашипела на слое запекшегося стекла вокруг нее. Я пошел прочь от головы, продолжая лить сок на землю, пока влажный след не уперся в большущий муравейник, в который один особенно ловкий курсант ухитрился провалиться ногой еще в самый свой первый день в лагере.
Почти сразу же первые муравьи-разведчики двинулись по этому следу в направлении вурдалака.
Я повернулся ко второму вурдалаку.
Не издавая ни звука, он попытался отползти от меня. Тишину нарушали только едва слышные всхлипы второго вурдалака.
— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал я вурдалаку очень, очень тихим голосом. — Ты расскажешь об этом своим сородичам, — я уперся ему в грудь концом посоха и пристально посмотрел на него. Несколько завитков сернистого дыма сорвались с посоха, обвив его голову. — Передай им вот что, — я придвинулся вплотную к нему. — Никогда. Так и скажи. Ни-ког-да больше. Этого не повторится. Или сам Ад не поможет тебе укрыться от меня.
— О Великий, — всхлипнул вурдалак. — Великий.
Я зарычал и начал колотить вурдалака со всей силы. Я не останавливался до тех пор, пока он не бросился от меня в пустыню — на одной руке и одной ноге, но довольно быстро.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из вида.
К этому времени муравьи уже добрались до его приятеля. Некоторое время я стоял и молча смотрел на это.
Рамирес подошел и остановился около меня — я ощутил это, не оборачиваясь.
— Dios, — повторил он.
Я промолчал.
— Ты же сам говорил, что не испытываешь к ним ненависти, — произнес Рамирес, выждав немного.
— Все меняется.
Рамирес не пошевелился, только понизил голос так, что даже я едва слышал его.
— Как ты думаешь, много ли уроков потребуется детям, чтобы усвоить это?
Гнев снова начал закипать во мне.
— Одно дело бой, — продолжал Рамирес. — Другое дело это. Посмотри на них.
Я вдруг ощутил на себе вес нескольких десятков взглядов. Я повернулся и увидел, что курсанты, побелев от потрясения, молча смотрят на меня. Вид у них был перепуганный.
Я поборол досаду и злость. Рамирес говорил дело. Разумеется, он говорил дело. Черт бы его побрал.
Я достал пистолет и разрядил в вурдалака.
— Dios, — снова прошептал Рамирес и покосился на меня. — Ни разу не видел еще тебя таким.
Руки и лицо начало щипать от ожогов. Солнце понемногу превращало Кэмп-Бубум в огромный противень.
— Каким?
— Ледяным, — произнес он, помолчав.
— Это только так и подают, — буркнул я. — Ледяным.
Ледяным.
Холод…
Я очнулся. Нью-Мехико куда-то исчезло. Вокруг царили темнота и холод. Такой лютый холод, что обжигал кожу. Грудь сдавливало.
Я находился в воде.
Грудь сводило болью. Я смог-таки поднять голову и посмотреть вверх.
Солнце играло на обломках льда толщиной добрых восемь дюймов. Я вспомнил. Бой на борту «Жучка-Плавунца». Вурдалаков. Озеро. Лед треснул, и я провалился в воду.
Вода была мутная, и я заметил проплывавшего мимо вурдалака, когда он оказался на расстоянии вытянутой руки от меня. Он плыл по-крокодильи, вытянув руки по швам, увидел меня одновременно со мной и отвернул в сторону.
Никогда больше.
Я протянул руку и схватил его за пояс джинсов. Он ударился в панику, замолотил ногами и нырнул глубже, в холод и темноту, в надежде, что я испугаюсь и отпущу его.
