На фильме «Сережа» мы работали с композитором Борисом Чайковским. Он написал прекрасную музыку, и она точно соответствовала происходящему на экране… Но нам так показалось скучновато, и мы все перемешали: ритмичную музыку, написанную для проезда автобуса, поставили вместо лирического вступления, а под лирическое вступление Сережа идет в школу… И так далее.
Борис Чайковский, когда посмотрел фильм, перестал с нами здороваться.
На фильм «Путь к причалу» музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина (она работала со мной почти на всех фильмах) порекомендовала пригласить молодого ленинградского композитора Андрея Петрова.
Он приехал — молодой, застенчивый. Я сказал ему, что срочно нужна мелодия песни. Поскольку матрос Чапин поет ее в кадре, к съемкам должна быть готова фонограмма.
Андрей спросил, есть ли слова. Я объяснил, что для меня важнее мелодия: она будет лейтмотивом фильма. А слова напишем потом.
Петров уехал в Ленинград и через неделю привез мелодию. Сыграл. Я сказал, что хорошо, но можно еще поискать. Он опять уехал и через неделю привез другую мелодию. Сыграл. Я опять сказал, что можно еще поискать. И так двенадцать раз. Остановились на тринадцатом варианте — мое любимое число.
Так мы потом и работали с Андрюшей сорок лет.
Между прочим. Те двенадцать вариантов тоже не пропали — они прозвучали в других фильмах, к которым Петров писал музыку.
Теперь мелодию нужно было утвердить в музыкальной редакции. Но главный музыкальный редактор ее забраковал: музыка с западным душком — не советская музыка. Не русская.
Я сказал, что не русская, но и не западная. Что, поскольку события происходят в Арктике, мы использовали мелодии народных песен чукчей. (Эту версию нам подсказала Раиса Александровна.)
И музыка была утверждена.
Написать слова я попросил поэта Григория Поженяна. Он написал: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…» И так далее. В слове «если» два такта, а в мелодии — три. Поженян потребовал, чтобы Петров выкинул лишний такт. Я сообщил об этом Петрову. Тут уж деликатный Петров не выдержал.
Телеграмма: «Москва. Мосфильм. Данелия. Я написал тринадцать вариантов мелодии, пусть этот Жеженян заменит одно слово!»
Поженян — задира, боксер, бывший десантник, — увидев, что его назвали Жеженяном, пришел в ярость и рвался в Ленинград, чтобы набить Петрову морду.
Конфликт уладили так: сказали Поженяну, что фамилию перепутало телеграфное агентство, а переделывать ничего не надо — ни слова, ни музыку. Споем безграмотно:
«е-е-сли» — в три такта. (Так и поет ее в фильме актер Валентин Никулин.)
Песню записали, она нам нравилась, но мелодию никто не мог запомнить — ни члены съемочной группы, ни я сам. «Не будут петь, — понял я. — Ну и не надо. Главное — есть настроение».
Когда фильм был готов, мы повезли его в Мурманск и показали морякам. Ночью меня разбудило пение. За окном пьяные голоса нестройно выводили нашу песню: «Е-е-сли радость на всех одна, на всех и беда одна…»
Ну, если пьяные запели, то это будет шлягер. (Так оно и было.)
Для съемок фильма «Путь к причалу» нам нужен был старый и ржавый корабль на плаву — «Полоцк», который спасатель тащит на переплавку. Нам посоветовали обратиться к военным морякам, и мы пошли к начальнику вспомогательного флота. (В его ведении были и гражданские суда.) Начальник сказал, что такой корабль у него есть — «Витязь».
— Только нам потребуется его задекорировать — может быть, мачту убрать, стекла в рубке вынуть, покрасить… — предупредил художник Саша Борисов.
— Делайте, что хотите. Если вы его вообще потопите, я вам только спасибо скажу.
Оказалось, что «Витязь» — сухогруз, построенный в начале века, — уже двенадцать лет стоит на приколе. Машина у него давно пришла в негодность, он подлежал резке и переплавке на металл, это и собирались сделать. Но капитан «Витязя», член КПСС с 1918 года, старый морской волк Коздалевский написал лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что это серьезная идеологическая ошибка, что у «Витязя» богатое революционное прошлое. Его команда принимала участие в подавлении антинародного восстания в Кронштадте, и на нем в 1919 году выступал Владимир Ильич Ленин (о чем есть соответствующая запись в судовом журнале, копия которой прилагается).
И командующему пришла бумага: «Витязь» не трогать!
С тех пор «Витязь» для начальника вспомогательного флота стал головной болью. Раз корабль на плаву, то команда должна быть укомплектована полностью, как на действующем: капитан, помощники, штурманы, радисты, механики, матросы и т. д. И всем платят зарплату и полярные надбавки. «И еще этот старый пердун Коздалевский написал кляузу в обком, что я не включил его команду в соцсоревнование!»
Начальник послал с нами своего адъютанта осмотреть «Витязь». Поехали на нашем газике.
По дороге адъютант рассказал, что в последний раз самостоятельно «Витязь» плавал шесть лет назад.
Боцман «Витязя», когда на лодке возвращался из Рыбачьего поселка, увидел на дне большой корабельный якорь. Якорь можно неплохо продать как металл… Боцман взял в долю механика, водолаза и двух матросов, и они с помощью лебедки подняли этот якорь на две спаренные шлюпки. Начали вытаскивать цепь — и тут увидели: «Витязь» поплыл!
Оказалось, эти «кладоискатели» подняли собственный якорь. (Его так давно бросили, что никто не помнил, где он.) Порожний корабль понесло ветром, и он с грохотом и звоном «пришвартовался» в борт стоящего на рейде норвежского лесовоза. Скандал с трудом замяли.
Подъехали к заливу, адъютант показал:
— Вон ваш актер!
Метрах в двухстах от берега стояло судно, приземистое, как утюг, с высокими черными трубами.
На моторной лодке подошли к «Витязю», поднялись по веревочному трапу, и адъютант познакомил нас с капитаном Коздалевским: пожилым сутулым человеком с седой шкиперской бородкой. На капитане было драповое пальто, подбитое мехом, и берет.
Мы рассказали, зачем нам нужен «Витязь», и капитан повел нас осматривать судно.
Кают-компания отделана красным деревом, с бархатными диванами, в каюте капитана — антикварная мебель, в ванной комнате на стенах — керамические изразцы, а сама ванна из белого мрамора. Видно, когда-то у «Витязя» был богатый, любивший роскошь хозяин. Но это было очень давно. Теперь же бархат на диванах потерся, панели обшарпаны, изразцы облупились, а мраморная ванна пожелтела.
В кают-компании на стене висела большая фотография: «Ленин выступает на броневике» — в богатой позолоченной раме с завитушками.
— А раньше что было в этой раме? — поинтересовался я.
— Картина «Гибель Помпеи». Копия. Боцман её рязанскому детдому подарил.
— Почему рязанскому?
— А он сам из Рязани.
Матросы на «Витязе» вели себя странно: выглянет из-за угла или из люка, ты с ним поздороваешься, он тут же исчезает. Видно, совсем одичали.
Единственным человеком, кроме капитана, с кем нам удалось пообщаться, была буфетчица: круглолицая и румяная тридцатилетняя женщина в спортивном костюме.
В капитанской рубке бросился в глаза невзрачный современный штурвал.
— А где ваш штурвал? — спросил адъютант. — У вас же шикарный штурвал был.
— Боцман на реставрацию отдал.
— А сам он где, ваш боцман?
— В Сочи, в отпуске.
Когда пошли смотреть дальше, адъютант мне потихоньку сообщил, что штурвал этот боцман директору «Рыбсовхоза» загнал. И теперь он на директорском катере стоит.
— Ну как, подходит вам судно? — спросил капитан, когда мы все осмотрели.
— Подходит. А можно кое-где подкрасить в ржавый цвет? — спросил Борисов. (Хотя на «Витязе» ржавчины и так хватало.) Мы гуашью.
— Ну, если гуашью… Только потом сами смывать будете. Такой вопрос: у вас там на «Мосфильме» исторические картины снимаются. Нельзя ли как-нибудь приобрести серебряные шпоры? Дамские. Я заплачу, сколько надо.
Я пожал плечами.
— Не знаю, я не видел таких.
— Спросим, товарищ капитан, — пообещал Борисов. — Скажите, а вон ту мачту нельзя положить? Мы потом ее на место поставим.
— Нет, это нельзя. Антенну могу убрать, прожектора, колокол… А мачту — нет.
— Колокол оставьте, — сказал Борисов.
Когда ехали обратно, мы поинтересовались у адъютанта, зачем капитану шпоры.
— А кто его знает. Может, он их к стенке в кают-компании прибьет и объявит, что это шпоры Надежды Крупской.
Судно задекорировали.
Между прочим. Пока красили «Витязь», матросы на леску с наживкой случайно поймали чайку. Сделали ей отметку краской и отпустили. Чайка полетела и тут же её окружили другие чайки и стали яростно клевать. Через несколько минут окровавленный белый комок упал на воду. Оказалось, что чайки, как и люди, не любят тех, кто выделяется. (С тех пор эмблема Чайки на занавеси театра МХАТ не вызывает у меня восторга.)
Когда получили прогноз, что в Баренцевом ожидается шторм, выделенный нам военный спасатель СБ-5 взял «Витязь» на буксир и по Кольскому заливу провел в Баренцево море.
Недалеко от острова Кильдин мы бросили якорь и стали ждать. Но шторма все не было. Ждали двое суток. Потом капитан спасателя сказал, что прогноз изменился, шторм будет только через три дня, и предложил вернуться в город. Мы с Конецким перешли на борт «Витязя», а все остальные ушли в Мурманск.
Вечером, до ужина, капитан позвал нас к себе. Поставил на стол три граненых стакана, банку с лимонной кислотой, положил на тарелку сушки. Потом вынул из кармана небольшой ключик на брелке и отпер секретер с перламутровой инкрустацией. Достал оттуда грелку. Налил в стаканы из грелки спирту грамм по пятьдесят, добавил кислоты и разбавил все это водой:
— Угощайтесь. Коктейль «Полярная ночь».
В каюте было натоплено, спирт теплый, пахнет резиной… «Полярную ночь» пить было не очень приятно.
Капитан покрутил ручку патефона и поставил пластинку. Зазвучала ария Ленского в исполнении Лемешева.
— У меня жена в Большом театре поет. В хоре. Вот, — он достал из бумажника фотографию девять на двенадцать: там на белой лошади сидела блондинка лет сорока в костюме для верховой езды. Блондинка улыбалась в камеру.
— Оленька у меня и конным спортом занимается, — сказал капитан с нежностью. (Вот для кого морской волк просил шпоры.)
На ужин в кают-компании буфетчица подала макароны по-флотски, потом налила нам чаю.
