— Ничего удивительного. Слава для них — Штирлиц, полковник КГБ, а я кто? Дурак из «Полосатого рейса».
В жизни Леонов был человеком грустным. Звонит, бывало:
— Гия, это ты? (Кашель.) — Он курил не меньше, а может, и больше меня. — Материал смотрел?
— Смотрел. (Кашель.)
— Куришь? (Кашель.). Подожди, сейчас тоже сигарету возьму!.. И что материал?
— Пока не понятно. Ты-то как?
— Да репетирую. (Кашель.) Одиночество, бессонница…
Между прочим. Не знаю, как насчет одиночества, но бессонница у него была не очень хронической. Я с ним ехал в одном купе из Риги. Легли спать. Через пять минут он захрапел. И храпел так, что слышно было даже в тамбуре, куда я выходил курить.
В «Слезы капали» есть эпизод, когда главный герой Васин (Леонов) идет топиться в озере. Снимать его мы должны были в Ростове Ярославском. А поскольку дно озера Неро очень илистое — проваливаешься в ил по пояс, — то под водой сбили помост из досок, по которому должен был идти Васин. Когда приехали на съемки, помост вдруг всплыл, все надо было делать заново, и в этот день съемка отменилась. Поехали в гостиницу. По дороге я вспомнил, что наш оператор, Юра Клименко, еще в Москве жаловался на сердце. В местной больнице Клименко, конечно, никто смотреть не будет. И я сказал Леонову:
— Помнишь, ты говорил, что у тебя сердце побаливает?
— Когда я говорил?
— На «Марафоне». Вон поликлиника, давай покажешься врачу. Ну, и Юра с тобой заодно.
В поликлинике осмотрели и того, и другого. Клименко посоветовали купить валидол (на всякий случай), а Леонова срочно госпитализировали и сказали, что в таком состоянии в ближайший месяц работать ему нельзя. На «скорой» перевезли Леонова в Москву и уложили в больницу. Съемки остановились. Из больницы Леонов звонил каждый день:
— Надо снимать, снег выпадет!
— Не выпадет.
Через две недели Леонов позвонил и сказал, что его выписали и можно ехать в Ростов Ярославский. И на следующий день мы поехали — Леонов в сопровождении мосфильмовского врача и жены Ванды с пакетом лекарств.
Приехали, проверили помост — все нормально. А ночью ударил мороз, озеро Неру замерзло, и пришлось пробивать во льду дорожку, по которой пойдет топиться Васин. Леонов и актриса Оля Машная должны были лезть в ледяную воду. Мы поддели актерам под одежду костюмы из пористой резины для водолазов, которые сохраняют температуру тела, — двигаться им в этих костюмах было трудно. И мы решили снять эту сцену одним кадром, чтобы Леонов несколько раз не залезал в воду. Отрепетировали движение камеры на дублере (дублером был тот самый дядя Вася Тридцать три несчастья, который занимался водосбросами на съемках «Пути к причалу». Естественно, дядя Вася Тридцать три несчастья соскользнул с помоста и с головой ушел под лед. Еле выловили).
Сняли кадр.
— Все! — кричу. — Съемка окончена!
— Подожди.
Юра Клименко отвел меня в сторону и сказал, что я так махал руками, что моя рука попала в кадр. «Надо бы переснять». Я посмотрел на Леонова и… сказал, что так сойдет. И правильно сделал, что не стал переснимать, — Леонова, оказывается, никто не выписывал, он сбежал из больницы.
(А эту руку, кроме меня и Клименко, на экране все равно никто не видит.)
Леонов часто шутил: я снимаю его потому, что он — мой талисман. Что же, может быть, Женя и был моим талисманом, но главное — он был камертоном. Он задавал тон стилистике — добрый, смешной и грустный.
«И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы», — эти слова Николай Васильевич Гоголь словно о Жене написал.
И сейчас, когда я начинаю работу над фильмом, первая мысль: «Кого будет играть Леонов?» И через секунду вспоминаю — уже никого.
Общались мы с Женей в основном на съемках или по телефону. В гости друг к другу ходили редко, теплыми словами друг друга не баловали. А недавно в одной газете я прочитал письмо Леонова к сыну: «Съемки у Данелия закончили, несколько дней еще озвучивания, и все. Что за фильм получится — не знаю, грусть какая-то в нем сидит, хоть и комедия. Назвали — „Слезы капали“. Гия всегда о тебе спрашивает, привет передает. Когда начинаешь работу с ним, думаешь: сколько мучений! А когда закончили — пустота. Вот бы тебе такого друга, такого режиссера».
Спасибо, Женя.
«Тридцать три» — сатирическая комедия. И поначалу ассистенты на все другие роли искали тоже комедийных актеров. Но я попросил забыть, что снимаем комедию, — «нам нужны не комедийные персонажи, а нормальные люди». И пригласил на роль придурковатого водолаза Виктора Авдюшко (до этого он играл только положительных социальных героев), на роль карьеристки-начальницы — Нонну Мордюкову (до этого лирическую героиню), на роль тронутого психиатра — Ирину Скобцеву (красавицу № 1), на роль жены Травкина — Любу Соколову… И так далее. Я убежден — талантливый актер может сыграть все.
А на соблазнительницу Розочку я пригласил Инну Чурикову. Инна снялась у меня в маленьком эпизоде в фильме «Я шагаю по Москве», и я сразу понял: эта девушка — актриса с большим будущим.
Чурикова зашла ко мне в кабинет, когда там сидели мои соавторы, Ежов и Конецкий.
— Сценарий прочитала? — спросил я.
— Да!
— Сниматься согласна?
— Ой, конечно!
— Ну иди в группу, я освобожусь, потом поговорим.
Чурикова вышла.
— А кого она будет играть? — спросил Конецкий.
— Розочку.
— Опупел? Розочка — это Бриджит Бардо, Мерилин Монро!
Я вышел, пошел в комнату группы, где меня ждала Инна, и попросил ее зайти ко мне в кабинет снова минут через двадцать:
— Но ты уже не ты. Ты — секс-символ, Мерилин Монро или что-то в этом духе. Сниматься не очень хочешь, нас слегка презираешь, но — снизошла.
Через десять минут ко мне в кабинет зашла женщина-вамп. (Инна немного изменила прическу, ярко накрасила губы и накинула на плечи шелковый шарфик.) Она высокомерно кивнула соавторам, небрежно бросила сценарий мне на стол и сказала низким чарующим голосом:
— Прочитала. Я подумаю.
Кинула уничтожающий взгляд на соавторов и сексуальной походкой удалилась.
— А эта как? — спросил я.
— Эта уже может быть, — сказал Ежов.
— Она похожа на ту, — сказал Конецкий, — но большая разница!
«Тридцать три» мы снимали в Ростове Ярославском. Погода стояла хорошая, снимали быстро и споро. Когда все ладится, то и вспоминать вроде бы потом нечего. Запомнился, пожалуй что, только эпизод «памятник». Его снимали последним.
По сюжету фильма Травкина как выдающегося человека отправляют на Марс завязать контакт в марсианами, а в родном городке, на площади, ему ставят памятник. Мы сделали из папье-маше бюст Леонова, смотрящего в небо, на постаменте написали «Травкин Иван Сергеевич, образцовый семьянин» и поставили памятник на привокзальной площади. Рядом построили временную трибуну, положили красную ковровую дорожку, вокруг памятника поставили пионеров в красных галстуках, на трибуну поднялись Мордюкова, Авдюшко, Соколова, Парфенов, Ялович, Чурикова и другие актеры, — и мы стали ждать поезда. Когда подошел поезд и на площадь вышли пассажиры, мы включили камеру, а Мордюкова стала толкать речь о том, каким образцовым семьянином и выдающимся рыболовом-спортсменом был Иван Сергеевич. Пассажиры подошли к трибуне, остановились и стали слушать, — это нам и надо было. Собрать массовку в Ростове Ярославском трудно, — не Москва, бездельников очень мало.
Когда приехали в Москву и отсмотрели материал, два кадра оказались негодными — брак пленки. Вернулись в Ростов Ярославский, чтобы переснять. Сошли с электрички, выходим на площадь — ба! Стоит наш памятник, а вокруг уже разбит газон, и пожилой рабочий красит ограду.
— Кому памятник, дед? — спросил я.
— Травкину Ивану Сергеевичу.
— А кто это? За что ему такая честь?
— А за то, что не блядун.
Местное начальство решило: раз москвичи поставили памятник, торжественно открыли его и речь говорить приехала сама Нонна Мордюкова, значит, — так надо. И выделили из бюджета средства на его благоустройство.
Так Леонов-Травкин и стоял на привокзальной площади, пока папье-маше не развалилось под дождем.
После картины «Тридцать три» почти во всех моих фильмах звучит песня «Мыла Марусенька белые ножки». И часто меня спрашивают — а что эта песня значит?
— Ничего. Память.
Когда снимали в «Тридцать три» сцену «выступление хора завода безалкогольных напитков», я попросил Леонова спеть «Марусеньку», — это была единственная песня, слова которой я знал до конца. А запомнил я ее так: в архитектурном институте на военных сборах тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от чистки оружия. Но пока я раздумывал, куда податься, все места уже были забиты, — не хватало только басов в хоре. Я пристроился в басы и неделю в заднем ряду старательно открывал рот. Разучивали песню «Мыла Марусенька».
