жалуют. Поначалу забереги, потом шуга, а потом вмерзнете в снега, братья-троянцы, вместе с литыми браслетами и ритуальным жезлом.
Из глубины родничка подобием светящихся капель начала просачиваться цифирь: 60… 59… 58… Тут между мною и родничком пролетел селезень и вдруг спикировал резко в траву, метрах в десяти от меня. Я кинулся было к нему, но услышал спокойный голос Учителя:
— Да вы, Олег, особо не торопитесь. (24… 23… 22…) Недельку-другую можете повременить. (17… 16… 15…) Обстановка здесь спокойная. (12… 11… 10…) Как тогда, в урочище Джейранов, (6… 5… 4…) А с бивнем поздравляю…
Вслед за всплывшим нулем небесный родник начал замутпяться, сжиматься, заскользила ввысь- тускло-серебристая нить, поглощая самое себя, пока вовсе не истаяла.
Я помахал рукой угасшему виденью. Досадно.
Со своими жалкими потугами на остроумие я выгляжу перед Учителем краснобаем. А все из-за чувства неуверенности: мне почему-то кажется, что Учитель читает мои мысли, прозревает каждое движение души наперед.
Я знаю его пятнадцать лет, сам уже преподаю в университете, а вот робость перед могуществом его интуиции не проходит. Иногда мне кажется, что в мозгу Учителя проворачиваются живые шестерни размером с австралийский материк.
Селезень забился в пожухлой мокрой траве. Я поднял трепещущую птицу. Несколько раз она дернулась и затихла. Я не из ярых проповедников вегетарианства и питаюсь, понятно, не только картофельными котлетками, но я не хочу, чтобы ради приятных приглашений на знойный остров замертво падали в траву в моей родной Сибири красивые птицы. И без того их повывели ретивые насытители полей ядохимикатами…
Впрочем, селезень, кажется, начал оживать. Через минуту-другую он пришел в себя, встряхнулся и неожиданно взвился прямо из рук.
— Впредь поминай меня добром среди утиных собратьев! Авось свидимся на Сицилии! — прокричал я ему. Он бил крыльями уже над Енисеем, где туман окончательно рассеялся, обнажив излуку с белеющими створными знаками для все более редких буксиров. Пора было идти париться.
Я зашагал от городища, до извилистой скользящей тропе. И тут меня осенило. Господи, что за несуразицу Учителю я молол! Какие золотые подвески? Какая упряжь! Больной, он разыскал меня у черта на куличках. Он призывал к высочайшему вниманию. Он сказал: все спокойно, как в урочище Джейранов. Долго тлел бикфордов шнур этой незамысловатой фразы, но взрывом меня оглушило основательно…
2. Легенда о Снежнолицей
После первого курса я напросился в экспедицию к Учителю рабочим. В те годы он раскапывал древнее уйгурское городище в долине реки Или, несущей свои мутные воды среди отрогов Тянь-Шаньского хребта. Попасть к Учителю стремились многие в университете, притом не только будущие историки и археологи. Имя его всегда было окружено легендами, а после того, как он возвратился из Монголии, где раскопал кладбище стегоцефалов, об Учителе заговорили и за границей. Однако пробиться в его экспедицию было трудно: все знали, что состав ее долгие годы почти не меняется, а лишних людей он к себе не берет. И все же я рискнул: заявился однажды вечером к нему на кафедру, досадуя, что так и не обзавелся приличным костюмом. Он сразу же дал мне от ворот поворот, будто обрубил канат: нет! Тогда я достал из кармана застиранной ковбойки билет в общий вагон до Алма-Аты и положил на стол, где лежали разные диковинные камешки — единственная слабость Учителя.
— Все равно я окажусь на городище, притом раньше вас, — твердо сказал я. — Немного подзалатаю наш домишко в Алма-Ате — и прямиком на Нарынкольский тракт. Любой грузовик подбросит до Чунджи. А там хоть пешком доберусь до обиталища Снежнолицей. Могу и бесплатно поработать, с голоду не умру. Буду рыбу ловить в Чарыне, на фазанов ставить силки. А яблок и урюка там столько, что медведи за ними спускаются с гор.
— Откуда такие познания тамошних мест? — прищурился Учитель.
— Я там целое лето отбарабанил. Сперва прицепщиком, потом трактористом, — сказал я. — На гоночный велосипед себе зарабатывал.
Он недоверчиво оглядел меня с ног до головы.
— Да разве трактористы и велогонщики такие? У них мышцы играют, как у Ильи Муромца.
— А я, значит, доходяга, кости да кожа, да? — запищал я фальцетом.
— Голос богатырский, нечего возразить, — расхохотался он. — Небось и одного раза подтянуться слабо?
В экспедиции, между прочим, не только тенором песни поют, но и землицу родимую копают. Преимущественно лопатой.
Вместо ответа я подскочил к старинному дубовому шкафу, схватился за верхнюю планку, подпрыгнул и завис — кулак вровень с плечом, — исхитрившись изобразить ногами еще и «угол». Этот и подобные трюки не раз приводили в смущение факультетских чемпионов по обрастанию мускулатурой.
— Буду висеть, как летучая мышь. Пока не возьмете, — выдавил я сквозь сжатые зубы.
— Слезайте, слезайте, Преображенский. Убедили.
Беру до конца сентября. Оклад положим как у съемщика планов-сто двадцать, но трудиться придется не перышком по бумаге, а кетменем и лопатой. Сапоги наши, портянки — не меньше трех пар — ваши. А теперь приземлитесь, пожалуйста, вот сюда, гимнаст.
Я осторожно сел в старинное кресло с бархатными вытертыми подлокотниками, стараясь не выдать сбитого дыхания. Учитель, глядя на меня в упор, сказал:
— Сознавайтесь.
— В чем?
— Откуда вы знаете о Снежнолицей красавице?
…Незадолго до восхода солнца нас будили сурки.
Они стояли на задних лапах у своих глиняных холмиков, и все, как один, вглядывались в переливы светлеющего неба, словно ожидая оттуда прилета своих неземных собратьев. Их пронзительный посвист напоминал перекличку полковых флейт. Кусты жимолости и облепихи приседали под тяжестью росы. В переливы флейт вплетались птичьи голоса. Первые лучи солнца поначалу вызолачивали белоснежные шатры горных вершин, а вскоре выкатывалась и сама солнечная колесница.
Мы начинали рыться в земле сразу после завтрака, обедали в час, потом спасались в тени от зноя до четырех и снова, как кроты, вели свои ходы, вплоть до закатного блистания Венеры.
…Ты начитался книг о раскопках Трои, Помпеи, Вавилона, Ниневии, о сокровищах пирамид и
