речку с обрыва, разбежался, взлетел и успел еще в воздухе крикнуть: «Три мушкетера» — мои!» Но перелетел и вместо омута ткнулся руками в бурый песок, где воды было кот наплакал. Помню, как я очнулся в палате, распяленный на деревянном щите, и старуха сиделка Ирина по ночам, думая, что я сплю, причитала шепелявя: «О, господь, мальчонка такой молодой, а всю жизнь проваляется в недвиженье, ровно живой труп».
Я был в то лето двенадцатым ныряльщиком в больнице, и мне повезло больше прочих, когда предложили первому в мире заменить позвонок, и мать согласилась, а отец сидел на своем Уране и ничего о несчастье не знал.
Помню зеленоватую, как подводный грот, операционную, стол, изогнутый, точно раковина, прозрачную крышку над ним, ворох трубочек, вентилей, проводков. Они разом меня опутали, эти трубки и проводки, словно захлопнулась сеть. «Сосчитай-ка, моряк, вслух до тридцати», — сказал мне кто-то невидимый, и я старательно начал считать, а прозрачная крыша опускалась на меня, опускалась, сердце забилось, как у птенца, когда держишь в руке, и вдруг остановилось. Оно остановилось на счете 23, я перестал шевелить губами и ждал следующего удара. И ударило — раз, два, три, — и замерло снова. Тут надвинулась темная пелена, и во тьме я бесчувственно карабкался в волнах подземной рекк, а может, самой преисподней, пока не восстала в предугаданных далях колыбель света, вечные снега дня.
Я раскрыл, как младенец, глаза, встал из раковины-стола и зашагал, исцеленный.
Так и астроморфоз, звездный сон. Погружаешься в жидкую сердцевину яйца размером. с олимпийский бассейн, Застываешь сосулькой, бесчувственным льдом, и все те же безмолвные воды Стикса, беспросветная темь.
А когда просыпаешься, ощущаешь себя неуютно, как зерно ячменя, что лежало на дне саркофага пять с лишком тысяч лет, и посажено любопытствующим археологом в землю., и, само того не желая, выбрасывает росток; но не благословенные нильские зефиры его овевают, а секут холодные ветры иных широт.
Просыпаешься — паутина чужих небес, незнакомое солнце теплится в небе, и томится в иллюминаторе голубой, красноватый, зеленый, оранжевый, белый шар — Индра. Здесь должна быть разумная жизнь. Слишком долго обшаривали земляне этот участок Галактики, чтобы ошибиться…
И жизнь бушует на Индре: вот она, жизнь, в объективах приборов, в перекрестьях стереоскопов. Словно радуги, перекинуты между континентами разноцветные арки пузатых мостов (по которым ничто не движется, но, возможно, движенье внутри этих радуг-мостов?).
Выпирают из нутра океанского многоугольные трубы, выпускают время от времени синеватый идиллический дымок (спектрограмма свидетельствует: чистейший озон). Или вот; на ночной стороне, будто ветром гонимый, развевается тонкий ребристый покров (почти десять квадратных километров!), и там, где пройдет, через четверть часа громыхает гроза и приплясывает дождь. А на южном и северном полюсах башни белые тянут в трехкилометровую высь белые же отростки, что деревья с обрубленными ветвями. Иногда меж обрубков-ветвей проползают зеленые змеи огня, иногда голубые шары перелетают.
До подобных диковин братьям-землянам топать еще да топать по кремнистым и тернистым путям.
Еще одна загадка Индры — транспорт. Ни ракет, ни самолетов, ни элекаров нет и в помине. Как цивилизация древних инков обошлась без изобретения колеса, так и здесь им пренебрегли. Хотя дорог немало: прямые как стрела, с металлическим отливом. Но дороги днем и ночью пустуют. Леса как леса (но не видно, чтоб рубили деревья), реки как реки (большинство под прозрачными выпуклыми навесами на прозрачных столбиках), люди как люди (жаль, ростом не вышли, сантиметров девяносто, не более, но и планета соответственно вдвое меньше Земли). Пора бы со сторожевых башен уж заметить высокого звездного гостя, не первый день на орбите завис…
Однако замечать меня они, кажется, не намеревались. Ни меня, ни моего полуторакилометрового «Перуна», ни сигналов, подаваемых со звездолета. Эфир был мертв, как сероводородное озеро, только шамканье гроз, ничего более.
Через две недели, окончательно потеряв терпение, я захлопнул люк одного из ракетных «челноков» и опустился на Индру. Я спустился неподалеку от бело-розового города, на опушке светло-фиолетового леса, среди блестящей и белой, как ковыль, травы. Был вечер. Худосочное солнышко Индры катилось к зазубринам красных гор. Никто не спешил встречать случайного гостя.
Семь прозрачных, загнутых книзу реторт, оснащенных веером таких же прозрачных крыльев, беззвучно проскользили в небе, невысоко надо мной. Внутри каждой реторты качался на подвесном сиденье индрянин. Допустим, они могли не заметить меня, но как не заметить «челнок» со множеством антенн и надстроек, возвышающийся над лесом?
Когда приползла ночь, я включил бортовые огни, зажег носовой прожектор. Аттическая колонна земного огня, чуть расширяясь, восстала над Индрой. Ни единый огонь не ответил мне. Город как будто вымер.
К утру я начал догадываться: никого мой фонарик не растревожил, как если б зажегся среди слепцов.
Ситуация складывалась забавная. «Братья-нндряне, неужто звездные гости сыплются на вас, как орехи? — недоумевал я. — И визиты их набили оскомину, не так ли?»
Через несколько таких же веселых ночек я облачился в скафандр (кислорода на планете хватало, но латы. рыцарю не помеха) и ступил на землю обетованную.
Апологеты мыслящей плесени, одушевленных кристаллов, наделенных разумом туч повывелись давным-давно, в позапрошлом веке. Стало ясно, что звездный дворец мирозданья сложен из одинаковых кирпичей: флора и фауна всех живых планет более-менее схожа, разумеется, если носители высшего разума не приложили усилий к уничтожению среды своего обитания. Да, один и тот же оратай спиральными плугами взрыхляет вселенскую целину, рассеивая живительные семена. И чудес, как добрых, так и жестоких, ожидать надо не от природы, а от нас самих…
Как по тополиному пуху, медленно двигался я в элекаре по серебристой траве. На всякий случай я прихватил с собой и плазмомет. Возле овального озера, там, где уже начинались городские строенья, толпился народец. Подобьем беседки на желтых столбах тянулось из озера некое дерево с несколькими темно-каштановыми стволами по кругу и одной общей кроной, поросшей остролепестковыми цветами. Оно походило на гигантскую праисторическую медузу, чье существованье не мыслится без диплодоков, ихтиозавров и прочих чудищ мезозойских раздолий. Под щупальцами-колоннами бешено крутилась воронка воды, и на ее стенках возникали и распадались загадочные геометрические узоры.
Как завороженные, молча созерцали индряне эту картину, но некоторые из них, я заметил, односложно переговаривались. Я вылез из элекара и пошел к парапету над озером — не без тайной надежды оказаться сию же минуту окруженным бурлящей и восторженной толпой.
Прискорбно, но никто не пожелал меня заметить.
На глазах множества карликоподобных существ представитель высокоразвитой цивилизации в скафандре высшей защиты не знал, куда ему податься, дабы установить Контакт. Аборигены вежливо уступали мне дорогу, аккуратно обходили за несколько шагов. Когда воронка перестала крутиться, а узоры распались, все стали расходиться, вернее, проваливаться под землю парами и в одиночку. Вскоре берега озера опустели.
Я поехал в центр города. Он буквально ничем не отличался от окраины. Те же довольно изящные ячеистые постройки с террасами, на которых покоились оперенные реторты. Те же башенки, напоминающие пирамиды, поставленные на острие. Те же вращающиеся на ветру, с золотистым отливом цилиндры, свисающие, как сосульки, с ребер, казалось, готовых упасть пирамид.
Те же золотистые шары, чуть побольше футбольных, по тяжелые, скорее всего из металла, катящиеся среди улиц по иссиня-черным металлическим желобам, никогда не сталкиваясь с другими шарами…
На меня — никакого внимания. Ниоткуда. Никто.
Любопытно, но подобное равнодушие не значилось даже в Кодексе Контактов.
Я загородил дорогу парочке воркующих индрян и спросил через лингатрон, где разыскать главу города.
Главу, старейшину, мэра, хозяина, градоначальника, генерал-губернатора, наместника, прокуратора,
